— Почему они не расходятся? — Фрося подняла глаза в отчаянье. — Холодно же, замёрзнут.

— А куда им идти? В нетопленной избе немногим теплее, разве что ветер не дует, за то дети орут.

Дети…Фрося вспомнила голодного, одичавшего Елисея. Что он там в супермаркете украл? Быстрый завтрак, кажется, в виде маленьких звёздочек. Первые несколько месяцев только его и ел, на остальное глядя с опаской.

Горло сдавил ком. Как всегда, воспоминания о семье пришли неожиданно, выбивая почву из-под ног. Как они там? Отец, Марго, Елисей, Иван?

— Надо достать ещё еды, раздать, помрут же, — выросшую в эпоху синтетического питания, Ефросинью каждый раз приводил в ужас вид голодающих людей.

— На всё воля Божья, — Фросины плечи укрыл тёплый плащ, — иди в дом, застудишься, завтра будет ещё хлеб, — князь Давид хмуро смотрел на площадь, с которой медленно расходились люд.

Дом…Их новым домом стал княжий терем. Серый, неуютный внутри, поделенный строго на мужскую и женскую половину. С множеством тёмных клетей и чужих людей. Усадьба Давида, как и его удел, перешли младшему брату, и теперь Юрий стал там хозяином. Князь вспомнил, как спала с лица супруга, когда он велел ей готовиться к переезду, как побелели её алые губы. Странная, непостижимая женщина… Другой бы сказали, что она княгиней Муромской стала, счастлива была б, а эта все силы истратила на то, чтоб не разреветься. И вдруг самому Давиду стало жалко и дом их уютный, и время скоротечное. Очень мало они провели вдвоём, а сейчас ещё меньше будут. Обнял он супругу и в порыве нежности предложил:

— Хочешь, оставайся здесь. В этом доме матушка моя жила, покуда отец в Муроме правил.

— Нет, — Фрося медленно покачала головой. — Не дело так. Дом не там, где перина и ковёр, дом рядом с теми, кто дорог.

Давид задохнулся, не в силах совладать с воздухом, выпущенным из лёгких.

— Дворовых бери, кто пойти захочет.

Так и переехали в новые, негостеприимные хоромы. И в первый же день случился шум. Фрося категорически отказалась заселяться в свои отдельные покои. Многочисленные дочери боярские, приставленные к княгине для порядка, стенали на все голоса, что не положено, соромно, словно крестьянам, на одной кровати спать, в одной мыльне мыться, но Ефросинья была непреклонна. Донесли князю, но на того столько дел свалилось, что он на жалобы боярынь лишь рыкнул, что домом княгиня занимается, с ней и вопросы все решать надобно. Бабы не успокоились и нажаловались митрополиту. Епископ пообещал поговорить с гордой княгиней.

— Сударыня Ефросинья, что ж ты супруга своего позоришь? — строго вопросил священник после литургии. — Или не знаешь, что «Добродетельная жена — венец для мужа своего, а позорная — как гниль в костях его[1]».