Питер-монстр.

– Я даже согласен был оставить тебя ему, раз уж ты ему по-настоящему приглянулась, – продолжает он. – Мне хотелось, чтобы у него были нормальные отношения. Те, в которых он действительно счастлив. Мне не понравилось, что ты хочешь его оставить, но я принял и это, ведь тут не было твоей вины. – Он замирает, и я замечаю, как дрожат его ресницы. – А потом ты предала его ради какой-то девчонки.

Слова режут острее лезвия, которое он держит в руках. Вдали от моего тела – пока.

Я дёргаюсь, пытаясь вывернуться из пут, пытаясь закричать, однако верёвки лишь больнее врезаются в кожу, и из-за кляпа у меня вырывается только мычание. Ликорис не оборачивается, но наклоняет голову, и я слышу голос, похожий и бесконечно непохожий на звучавший только что:

– Дай мне хотя бы объяснить ей.

– И что это решит? – тут же отвечает он сам себе, и меня колотит от того, насколько за секунду меняются его интонации. – Я не дам тебе её отпустить. Она сделала свой выбор. Она опасна для тебя. Для нас.

– Она имеет право знать. Перед тем, как ты… перед тем, как мы попрощаемся.

Я слышу прежнего Питера, своего Питера, и от надежды становится больно в груди, когда он откладывает бритву на стол и подходит ко мне… но, глядя в его лицо, в котором нет ни единой эмоции, я понимаю, что ко мне подошёл Питер-монстр.

– Малыш Питер хочет, чтобы ты знала, кто я. Что я – не он, – буднично поясняет тот, опускаясь на корточки рядом с кроватью. – Я думаю, ты и так догадалась. Но я почти всегда уступаю ему, когда дело не касается нашей безопасности. – Он вздыхает, и в его глазах – у Питера-монстра они скорее болотные, чем мятные, – проскальзывает странная печальная доброжелательность. – Я родился, чтобы защитить его. Рок рассказала тебе, мы слышали… про его родителей. Про тот самый день, когда появился я. Дети-эмпаты не умеют отключать дар, знаешь? Сейчас мы можем ощущать то, что хотим и когда хотим. Переключать восприятие на эмоции или физические ощущения, или всё сразу, или не чувствовать их вовсе. Разделять чувства с людьми или просто считывать. Но дети… дети сканируют всех и всё вокруг себя. И малыш Питер сидел в том шкафу и пытался не смотреть, но всё чувствовал. Как его маме выкалывали глаза – за то, что якобы смотрела на других мужчин. Как резали руки – за то, что трогала их. Как отсекали язык и губы – за то, что их целовала. И эта боль, боль нашей матери, была такой невыносимой, что он мог сойти с ума. И тогда появился я, другой Питер, и отодвинул малыша Питера в тёмный чулан нашего сознания, чтобы он больше не видел и не чувствовал этого. Чтобы смог забыть это, как страшный сон. Остался я, и для меня эта боль тоже была жуткой, но в какой-то момент я понял, что одновременно мне это… нравится. Животное удовольствие, удовлетворение зверя, который настиг добычу и теперь разрывает её на куски. Понимаешь?