— А вы спросите, — Лилечка поднялась, одной рукой придерживая тварь. — Папенька не откажет. Папенька знает, как правильно.

И последнее слово она выделила, и на Никитку поглядела по-взрослому, так, что вновь он ощутил себя глупым мальчишкой, которого и пороть-то ныне бесполезно. Чай, дурость розгами не выбьешь.

Он мотнул головой, и тяжелое крыло парика мазнуло по щеке.

Да что это за…

Успокоиться надо.

Это лишь ребенок. Больной ребенок, которому в любую минуту может стать хуже. И… и надо держаться с ним именно так, как обычно Никитка держался с детьми: ласково и спокойно.

Именно.

К величайшему удивлению барон Козелкович отказывать не стал, напротив, кивнул и сказал:

— Съездите, пусть Лилечку поглядит… так оно вернее.

И поморщился, то ли от головной боли, то ли еще от какой напасти.

— Пролетку возьмите. И вели Марфушке, чтоб гостинцев собрала, а то негоже это к ведьме с пустыми руками…

…первое, что Эльжбета Витольдовна увидела на пристани, был свейский корабль: тяжелая крутобокая ладья, груженая так, что вода мало-мало через борт не переливалась. Бока ладьи, укрытые за чешуей щитов, грелись на солнце. Одинокая мачта топорщилась в небо, а на носу дремал человек того характерного вида, который заставлял вспомнить, что свеи — не только и не столько торговать ходят.

— Какая красота, — Аглая хлопнула в ладоши от восторга. — Вы только посмотрите…

И в альбом свой уткнулась, спеша запечатлеть эту самую красоту, которой сама Эльжбета Витольдовна вот в упор не видела.

Озеро…

Большое озеро, но Китеж тоже на берегу стоит, и то, привычное уже, от нынешнего отличается сизою волною. А это вот голубенькое, переливается на солнышке, идет мелкою рябью, да и только.

Берега укрыты туманами.

Солнышко только-только подняло, не растопило еще эту вот молочную взвесь. И где-то там, в ней, проступая дымными очертаниями, нежился город.

И вправду красиво.