– Вспомнил! Я вспомнил, братцы, – отдышался он. – И говорил Господь Моше и Аарону, сказав им: но такого не ешьте из жующих жвачку и имеющих копыто: верблюда, ибо он жует жвачку, но копыта, как у чистых животных, не имеет. Нечист он для вас. Верблюда. Нечист, – тоненько захихикал Юрок. – Ну, я эту тварь седую подранил, да. Засадил пику по самую рукоять. Далеко не уйдешь теперь, мент узкоглазый. Сука. И когда пойду я по долине, – голос Юрка упал до шепота.

– Бредит? – Гаврила враз забыл про сшибку.

– Может, – подал голос егерь. – Только юшка по следам на запад тянется.

– Значит, так, – борясь с кашлем, начал Евсей. Григорий встал рядом, стиснул рукоять тесака. – Мы уже к третьему кругу впритирочку, так что бросьте лаяться. Это все Колпак давит, мозги сворачивает. Дальше будет хуже, уж поверьте. Кто в себе не уверен, пусть назад идет, мне малахольные в третьем не нужны. Душите в себе ненависть, а не можете – плескайте ее на нашего наездника. Есть вопросы?

Братцы хмуро переглянулись. Петр сплюнул сквозь зубы, сунул ножик за пояс. Гаврила тронул за плечо Егорку. Тот утер разбитый нос, но руки не сбросил.

– Значит, нет вопросов, – убрал пистолет в кобуру Евсей. – Подите погуляйте. Мне с Юрием Петровичем пошептаться надо.

– Яму рыть? – сухо спросил Петр.

– Некогда, – просто ответил Евсей и надел очки.

10 Цирк

10

Цирк

Шайтан держался гораздо дольше, чем позволяла кровоточащая рана в боку. Он тыкался Шерифу в плечо, смотрел, не мигая, умными темными глазами, всхрапывал – и продолжал шагать. Верный друг, когда-то выкупленный за банку самогона из областного шапито, подслеповатый и хромой, отдавал старый долг, из последних сил уводя Шерифа и беглянок все ближе к третьему кругу.

После почти часовой гонки Анастасия спешилась и теперь молча семенила за спиной у Равиля, ведущего верблюда под уздцы. Девочка дремала, крепко обхватив дряблый седой горб.

Холмы, перелески, мелководные ручьи – все знакомо и незнакомо. Во втором круге можно было почти не опасаться колпацких ловушек – только гнет напоминал, как глубоко забрались путники. После каждого сдвига – а каждые две-три недели Колпак, словно живое существо, начинал ходить ходуном, пока не устраивался по-новому, – что-то неуловимо менялось. Как рожица, нарисованная на воздушном шарике: так сомнешь – улыбнется, так – загрустит…

Они никак не могли заговорить – слишком страшный намечался разговор. И каждому было, о чем помолчать.

Стемнело – до той степени, что темнеет под Колпаком. В тусклом латунном свете пропало ощущение перспективы, ветви кустов и деревьев превратились в черную аппликацию.