Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы, преувеличенной демонстрации спокойствия.

– Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, – тихо ответил он. – Помню, было время, когда музыка действительно доставляла тебе удовольствие.

Глаза женщины холодно блеснули.

– Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи не зря назывались мужчинами.

– О, я знаю, – немного резко ответил Алессан. – Истинные мужчины и восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на штурм крепости Кьяры и убили бы Брандина давным-давно, тот умер бы от одного лишь страха перед их яростной решимостью. Мама, неужели ты не можешь оставить эту тему даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, и мы не разговаривали уже девятнадцать лет. – Его голос изменился, смягчился, стал неожиданно смущенным. – Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты пригласила меня сюда просто для того, чтобы снова повторить то, о чем писала столько раз?

Старая женщина покачала головой. Суровая и надменная, неумолимая, как смерть, которая пришла за ней.

– Нет, не для этого, – сказала она. – Во мне осталось не так много дыхания, чтобы попусту его тратить. Я призвала тебя сюда, чтобы обрушить на твою голову проклятие умирающей матери.

– Нет! – воскликнул Дэвин раньше, чем смог сдержаться.

В ту же секунду Данолеон сделал широкий шаг вперед.

– Миледи, нет, – произнес он, и в его низком голосе прозвучало страдание. – Это не…

– Я умираю, – резко перебила его Паситея брен Серази. На ее щеках горели пятна неестественного румянца. – Я больше не обязана слушать вас, Данолеон. И никого другого. Ждите, говорили вы мне все эти годы. Будьте терпеливы, говорили вы. Но больше у меня нет времени для терпения. Через день я умру. Меня ждет Мориан. У меня не осталось времени ждать, пока мой трусливый сын носится по всей Ладони и играет песенки на свадьбах у простонародья.

Раздался диссонирующий звук струн арфы.

– Это несправедливые и невежественные слова! – воскликнул стоящий у восточного окна Эрлейн ди Сенцио. И замолчал, словно пораженный собственным взрывом. – Видит Триада, у меня нет причин любить вашего сына. И сейчас мне совершенно ясно, откуда у него это высокомерие и пренебрежение жизнями других людей, всем, кроме его собственных целей. Но если вы называете его трусом только за то, что он не пытается убить Брандина Игратского, то, значит, вы умираете тщеславной и глупой женщиной. Откровенно говоря, меня это вовсе не удивляет, в вашей провинции!