Итак, теперь даже Ангиар, который за годы, проведенные в Сенцио, стал таким же ленивым, сластолюбивым и морально развращенным, как любой местный житель, повторял то же, что и все остальные: «Сенцио – это виноградник, созревший для сбора урожая. Приходи!»

Созревший? Неужели они не понимают? Неужели никто из них не понимает, что следует еще учитывать магию?

Он знал, насколько силен Брандин: он попытался прощупать его и быстро отпрянул перед мощью игратянина в тот год, когда они оба явились сюда, а ведь тогда он сам был в расцвете сил. Не опустошенный и слабый, с непослушной ногой и опускающимся веком после того, как его чуть не убили в проклятом охотничьем домике Сандрени в прошлом году. Он уже не был прежним; он это знал, пусть остальные и не знали. Если он начнет войну, то принимать решение следует с учетом этого. Его военной силы должно было хватать для того, чтобы перевесить магию игратянина. Ему нужна была уверенность. Несомненно, любой неглупый человек мог понять, что это не имело никакого отношения к трусости! Только к тщательному расчету выигрышей и потерь, рисков и возможностей.

В своих снах, в палатке на границе, он забрасывал пустые лунные лица своих командиров обратно на небо и, под пятью лунами вместо двух, медленно разрывал на части и осквернял насаженное на кол тело женщины из Чертандо.

Потом наступало утро. Переваривая сообщения, словно протухшую пищу, он снова начинал бесконечную борьбу с тем, что мучило его этой весной, будто воспаленная рана.

Что-то было неправильно. Совершенно неправильно. Во всей цепи событий – начиная с осени – было нечто такое, что не давало ему покоя, как дребезжащая, фальшивая струна.

Здесь, на границе, в окружении своей армии, он должен был чувствовать себя так, будто это он задает ритм танца. Заставляет Брандина и всю Ладонь плясать под его музыку. Снова берет в свои руки контроль после зимы, когда на него оказывали влияние все эти мелкие, тревожные, нарастающие неприятности. Направляет события, чтобы у Квилеи не осталось выбора, кроме как самой искать его расположения, и чтобы дома, в Империи, не могли больше заблуждаться насчет его мощи, силы его воли, славы его завоеваний.

Так ему полагалось себя чувствовать. Как он почувствовал себя в то утро, когда услышал, что Брандин отрекся от престола в Играте. Когда он отдал приказ всем своим войскам двинуться на границу с Сенцио.

Но с того дня что-то изменилось, и это касалось не только присутствия противника, ожидающего в бухте Фарсаро. Было что-то еще, что-то настолько смутное и неопределенное, что он даже не мог говорить об этом – даже если бы ему было с кем поговорить, – он даже не мог уловить это, но оно было и досаждало ему, словно старая рана во время дождя.