– Их не слишком много? – спросила она тихо, чтобы никто не услышал. Он быстро взглянул на нее и взял за руку. Теперь он часто так делал, словно не мог долго выдержать, не прикасаясь к ней. Их занятия любовью после Прыжка стали такими страстными, что потом они бывали совершенно обессиленными, не способными ни о чем думать. И это было для нее главным, понимала Дианора: она хотела оглушить свой мозг, прогнать голоса и воспоминания. Стереть образ той ясной, прямой дороги, которая исчезала в морской тьме.

Стоя на холме в день прихода барбадиоров, Брандин сплел свои пальцы с ее пальцами и сказал:

– Возможно, их слишком много. Трудно судить. Но я превосхожу Альберико своим могуществом. Думаю, что, стоя на этом холме, я уравновешу разницу в количестве войск.

Это было сказано тихо: осторожное утверждение относящихся к делу фактов. Не высокомерие, всего лишь постоянная, всегда присутствующая гордость. Да и как она могла сомневаться в его колдовстве? Она хорошо знала, что оно совершило в той войне, около двадцати лет назад.

Этот разговор происходил вчера. Потом она повернулась и стала смотреть, как солнце садится в море. Ночь выдалась чудесной, светлой, Видомни прибывала, а Иларион была полной, голубой и таинственной, луной фантазии, магии. Дианора гадала, найдется ли у них время побыть сегодня ночью наедине, но Брандин провел на равнине среди палаток большую часть темных часов, а потом беседовал с командирами. Она знала, что д’Эймон собирается завтра остаться с ним здесь, наверху, и Раманус – больше моряк, чем военный командир, – тоже будет на холме, чтобы повести королевскую гвардию в бой, если до этого дойдет. Если до этого дойдет, они, вероятно, погибнут, понимала Дианора.

Обе луны сели к тому времени, когда Брандин вернулся в их шатер на холме над морем. Дианора не спала, лежала на своей кровати и ждала. Она видела, как он устал. Он принес с собой карты, зарисовки местности, чтобы в последний раз изучить их, но она заставила его отложить дела.

Он подошел к кровати и лег не раздеваясь. Спустя несколько секунд положил голову к ней на колени. Они долго молчали. Затем Брандин слегка шевельнулся и посмотрел на нее снизу вверх.

– Я ненавижу этого человека внизу, – тихо произнес он. – Ненавижу все, за что он борется. В нем нет страсти, нет любви, нет гордости. Только честолюбие. Ничто не имеет для него значения, кроме этого. Ничто в мире не может вызвать у него жалость или горе, кроме собственной судьбы. Все остальное – лишь орудие, инструмент. Он хочет получить тиару императора, это всем известно, но он желает ее не с какой-то определенной целью. Он просто желает. Сомневаюсь, чтобы хоть что-то в его жизни заставило его испытать какое-то чувство по отношению к другому человеку: любовь, скорбь, что угодно.