* * *

Новая – ненастоящая, ненастоящая! – жизнь оказалась к нему добра, хотя он для этого не старался. Ещё и сопротивлялся своей удаче по старой привычке всегда поступать назло. Но всё как-то само собой складывалось, ему до смешного везло. За керамикой натурально очереди выстраивались, хотя он поначалу наотрез отказывался её продавать; потом передумал, сообразив, что вместе с безумными плошками и диковинными скульптурами впускает в чужие жизни фрагменты, отражения, тени настоящего чуда, невозможного былого себя.

Оказалось, что куча народу ещё помнит его-живописца, знакомые наперебой предлагали устроить выставку, если он когда-нибудь снова начнёт рисовать. От одного слова «выставка» ему заранее делалось дурно, но и тут, как с керамикой, передумал, правда, очень нескоро, лет восемь, что ли, спустя, примерно из тех же соображений – ладно, пусть смотрят, даже если ничего не увидят, хоть что-нибудь да почувствуют. Пусть дует между двумя мирами, сбывшимся и несбывшимся, между нынешним человеком и бывшим-будущим мной ещё и этот сквозняк.

Когда, устав ждать появления нормальных кофеен, решил открыть свою, где всё наконец-то будет как надо, среди старых приятелей мгновенно нашёлся энтузиаст с деньгами, готовый рискнуть. Сам над собой смеялся – кому что, а голому баня! – но кофейня, которая в итоге у них получилась, проходила в его тайной внутренней бухгалтерии вместе с дырками в небе, в списке «настоящие чудеса».

С людьми в этой жизни он ладил лучше, чем в прежней – в первую очередь потому, что больше ничего от них не хотел. Глупо чего-то требовать от несбывшихся обитателей неосуществлённой реальности, сколь бы достоверно они ни мерещились. Дышат, ходят, радуются, горюют, телом ощущаются как живые, вздрагивают при твоём появлении и тут же практически виснут на шее – уже молодцы. Близко ни с кем не сходился, зато приятелей и подружек со временем стало больше, чем он мог запомнить по именам. Но среди них не было Тони – вообще никого похожего на него. В этой реальности Тони, уехав подростком с родителями в Канаду, не стал возвращаться в Вильнюс, остался жить там, где жил. Он чуть не расплакался от облегчения, когда это выяснил – конечно, мой Тони не мог оказаться мороком среди морока! – хотя очень без него тосковал. И вообще по дружбе, как он её себе представлял, по той безгранично полной, весёлой и нежной близости, которая сама собой устанавливается в мире духов, а с людьми никогда не выходит, они не умеют так.

Ему ничего не было надо ни от людей, ни от мира, лишь бы до бесконечно далёкой осени двадцатого года почти всё равно как дожить. Но и людям, и миру он оказался нужен, хрен его знает зачем, зато позарез – вспыльчивый, несговорчивый, непонятный и не намеренный ничего объяснять, с яростным взглядом, тёплой улыбкой и тяжёлым характером – словом, такой, каков есть.