— Да, — согласился он, — деяния рыцарей не всегда славны.
Они отплатили ненавистью на ненависть и оставили всякий намек на благородство, которым когда-то славились — если только оно не было всего лишь ложью на устах миннезингеров. Пастор бросил взгляд в сторону Замкового холма. Он спросил Иоахима однажды, где тот был тогда, когда здесь проходили «кожаные руки». Но никогда не спрашивал о том Манфреда.
— Мы не справились, — проронил Минорит. — Эти демоны должны были стать нашим испытанием, нашим триумфом! Вместо этого большинство сбежало некрещеными. Неудача обрекла на нас Божью кару.
— Чума повсюду, — отрезал Дитрих, — там, где никогда и не видывали крэнка.
— У каждого свои прегрешения, — возразил монах. — У кого-то богатство. У другого ростовщичество. У прочих — жестокосердие или обжорство. Чума поражает каждого, поскольку грех повсюду.
— И так Господь убьет всех, не дав людям шанса раскаяться? Где же здесь завещанная Христом любовь?
Глаза Иоахима поблекли и погрустнели.
— Отец вершит это, не Сын. Он Бог Ветхого Завета,
Дитрих ничего не ответил, а юноша посидел молча, а какое-то время спустя сказал:
— Я так никогда и не поблагодарил тебя за то, что ты приютил меня.
— Монашеские раздоры могут быть жестоки.
— Ты сам был когда-то монахом. Брат Уильям называл тебя «брат Анжелюс».
— Я знавал его в Париже. Он так надо мной смеялся.
— Он один из нас, спиритуалист. А ты?
— Уилла не заботили спиритуалисты, пока трибунал не осудил его идеи. Михаил и прочие бежали из Авиньона тогда же, и он к ним присоединился.
— Иначе его сожгли бы.
— Нет, иначе его заставили бы изменить формулировки своих высказываний. Для Уилла это хуже смерти. — Дитрих слегка улыбнулся своей остроте. — Можно говорить все, что угодно, если это оформлено в виде предположения,
— Неудивительно, что мы наказаны.