Послушно расслабляюсь, уступаю ему всю центральную нервную, полный контроль. Дальнейшее происходит мгновенно, я понимаю события — и, тем не менее, ничего не успеваю сделать. Благо, сейчас не я отвечаю за тело.

За спиной сухо щелкает. Алекс принял контроль, мое тело группируется и кувырком катится влево-вперед. Краем глаза вижу, как пуля прошивает Манину спину. Вторая крошит щепу там, где только что сидела я… Еще кувырок, пальцы тянутся к коже кочегара… И я замираю. Нельзя, не успею: шило уже на треть загнано в шею Ванечки, позвоночник будет перерублен прежде, чем я вмешаюсь.

Глаза дяди Димы, человека, который мне больше всех понравился из команды катера, стали иными. Взгляд… внятно воспринимаю холодный, уверенный прищур. Нет затуманенности или азарта, нет сомнений. Это взгляд опытного хирурга-убийцы, кроп его подери.

— Говоришь, если выстрелить в голову, ты не сдохнешь? — кочегар чуть приподнимает бровь. — Придется проверить. Ан, дус…

Ванечка жалобно мычит. Кем надо быть, чтобы позволить такому ужасу проявиться во взгляде ребенка? Кем… Слышу, как Маня хрипит и скребет когтями. Чую, как разгоняется мой пульс, кровь делается горячая, и я меняюсь, скоро увижу картинку целиком, в объеме. Уже могу оценить по слуху и прочим косвенным признакам, не глядя: легкое у Мани пробито, воспользоваться голосом она не может — вот зачем в неё стреляли!

Главный вопрос: кто стрелял, кто сейчас стоит у меня за спиной? Любого чужака Алекс бы отследил издали. Значит, капитан? Тот рыжий дрожащий… как его? Игорь. Он сразу не принял нас и после не смирился. Так, что ли?

Но нервам ударяет новый выстрел. Моя рука, послушная подсказке Алекса, коротким тычком упирается в запястье кочегара! Нет, перед взглядом не возникает дивное генное дерево. Я не правлю, я рву с корнем! Рычу матом что-то дикое.

Падает мрак… мир заполняется ядовитый дым. Рушусь на палубу ничком.

Дышу. Этим ядовитым дымом отчаяния — дышу… Ненавижу себя за то, что продолжаю жить. Врач, намеренно причинивший смерть, не должен жить. Закон Пуша въелся глубоко. Не зря там, в городе, от меня ждали аффекта после «убийства» Матвея.

Судорога смяла тело… ушла. Вырвало. Лежу в этом и не могу поднять голову.

Когти скребут по доскам: Маня жива, но ей совсем плохо. Значит, умереть я не могу. Не имею права. Рывком сажусь. Прикусываю руку, а мне не больно, от своей бесчувственности — ору… Тьма, похожая на ядовитый дым, не выкрикивается, не выходит горлом. Она застряла во мне гнилой занозой — длинной, до самого сердца.

Протираю лицо. Смотрю на свои руки. Кровь, угольная грязь, рвотная пена. Хорошо, значит, зрение работает.