Виноват, виноват, виноват…

Голос Арра звенел в ушах, и Коста потряс головой.

Нырнул под лодку, сбросил все мокрое в угол, скомкав, и начал таскать ракушки наружу — ему нужен свет.

Он намочил все, дождался, когда синее сияние станет ровным и ярким, щелкнул застежками тубуса. Руки — тряслись. Он не прикасался к туши и пергаментам с самой смерти Наставника. И даже был рад — где-то глубоко внутри, что руки заживают так долго.

Набрав воды в баночку из-под мази, Коста переложил ракушки, управляя направлением теней и света, разложил чистые пергаменты и начал готовить тушь.

***

Дождь барабанил по днищу над головой, но Коста не слышал. Он был не здесь.

Он был на Севере. Бежал домой к Мастеру, радуясь, что закончил доску “Мирии”. Он разжигал огонь и пинал пустые бутылки, собирал вещи и трясся в обозных санях.

Он был в Ашке. Той столице, которая рисовалась ему по рассказам рыжего. Величественные дома и широкие улицы. богато одетые люди и большой шатер театра. Он почти чувствовал, какие чистые мостовые под ногами.

Он был на островах. Лежал на крыше, слушая мастера, прятался в кустах от девушек и бродил по холмам, рисуя бухту.

Он мерз в подземельях, и старался поймать равновесие в качку — в трюме работорговцев. Он чувствовал запах давно немытых тел, каши и одурящий аромат островных цветов. Запах самогона, табака, туши и чистых пергаментов.

Он был везде и нигде. И только, растворившись в вероятностях, Коста поднял кисть, описав в воздухе полукруг и начал писать. С закрытыми глазами.

Три пергамента. Три пути. Три мира, которые никак не пересекаются между собой. Три выбора. Три задачи. Три жизни, которые можно прожить.