Он перекатился по циновке, на ощупь определяя край, и сел — одежда шуршала, значит, купол внешний. Коста вытянул вперед пальцы, коснулся носа — не видно ничего, ни тени, ни движения. Полная и абсолютная темнота и тишина.

Сколько он просидел без движения, Коста не знал. Начал ходить — от стены до стены, четко считая шаги про себя, он после того, как ему почудилось, что в спину пахнуло сыростью. Влагой, и запахом, который он чувствовал только в одном месте северного предела — в катакомбах Керна.

Нет, он не там. Он не в подземельях. Он в карцере. Это Запад. Это Острова. Это — Октагон.

Но убеждения не помогали, и через тридцать мгновений Коста начал считать вслух — громко и четко, каждый шаг, чтобы не чудилось, где-то по камню, совсем близко скребут когти.

Тысяча шестьсот двадцать семь. Тысяча шестьсот двадцать восемь. Тысяча шестьсот двадцать девять.

От стены до стены — двадцать шагов. Шаг — примерно миг. Три раза коснуться ладонью камня — шестьдесят шагов туда и обратно — уже мгновение.

Девять тысяч сто сорок шесть. Девять тысяч сто сорок семь. Девять тысяч сто сорок восемь.

Цветные пятна перед глазами появились после восьмой тысячи. Коста жмурился, закрывал глаза, но они, как пропечатанные изнутри, приносили искаженные картины воспоминания и того, что никогда не происходило.

Шестнадцать тысяч девятьсот два. Шестнадцать тысяч девятьсот три. Шестнадцать тысяч девятьсот четыре. Шестнадцать тысяч… девятьсот… пять…

На «девятьсот пяти» Коста сломался — затряс головой, чтобы отогнать мысли и цветные круги, и, на ощупь, устало спотыкаясь во тьме, добрался до столика, жадно выпил сразу треть кувшина и ещё часть вылил на лицо и волосы. Стало лучше, но ненадолго.

Добравшись до циновки, он уселся в позу медитации и привычно закрыл глаза, хотя с таким же успехом можно было держать их открытыми.

***

Сколько он просидел так, Коста не знал.

Иногда время течет странно — растягивается и сжимается, скручивается в спираль, а потом, со всем накопленным потенциалом распрямляется, и бьет в виски со всей силой густого концентрированного напряжения и боли.

Коста знал это ощущение, когда время становится вязким. Тягучим, как густой рисовый отвар. Значит — скоро предел, и он почти достиг его. Не раз и не два, когда мастер Хо гонял его несколько дней подряд до изнеможения, он погружался в это состояние «киселя», когда даже слова и движения окружающих кажутся медленными.