Заплакал козодой.

И замолчал.

А чаща расступилась.

Поднялись ввысь кусты ежевики, подобрали колючие ветви, что юбки. Затрясли стеклянною листвой осинки. Стало холодно.

Вот, что я запомнила с того раза: холод. Пронизывающий. Выматывающий. Долгий. Этот холод не ушел даже после того, как мы выбрались с заповедной поляны. Он, этот холод, тянул обратно.

Нашептывал, что только здесь, в этих зеленых мхах, я обрету покой.

И когда я почти уже согласилась, холод сменился жаром.

Я поежилась и потерла плечи, разгоняя кровь. Посмотрела на Линку. Бледное, куда бледнее обычного, лицо её выражало решимость. А вот пальцы, которыми Линка сжимала мешок, подрагивали.

— Давай, помогу… — я положила пакет с хлебом на траву.

— Не надо. Я должна сама. Должна…

— Ты… решила?

— Решила.

— Но… может… — я не знала, что еще сказать. Отговаривать? Но не здесь же, не в месте силы, этак и богиню разгневать недолго. Да и как отговорить, если Линка с малых лет, почитай, знала, что её ждет?

И не только её.

Жутко от этого.

— Не может, Марусь, — она покачала головой и сделала глубокий вдох. — На самом деле все не так и плохо. Ты знаешь, они ведь не мучаются… они… не понимают, что происходит. Те, на кого снисходит милость богини.

— А если не снисходит?

— Тогда… понимают. И мама говорит, такие долго мучаются, но на то тоже Её воля. Сперва хлеб.

— А… мне можно?

— Можно. Она ведь не злая. На самом деле не злая.