Они прошли мимо очередной кучки господ. Все при виде Цесаревны падали в поклоне, но она не смотрела на них. Вскоре вокруг остались только деревья и снег.

Аластер понимал, почему она злится. Он чувствовал то же: Ферроу их просто бросил… но как бы сильно Аластер не сожалел, в душе он простил художника за его слабость.

— Знаешь, что он написал мне?

Элизавет презрительно вздернула носик.

— Не имею понятия.

— Он сказал, что понял, кто такой Друг. По его словам, это тот, кто ставит твои интересы превыше своих.

— Лицемер! Но ты согласен с ним?

Подул ветерок и бросил ком божественного снега Аластеру за шиворот. Он тут же принялся отряхивать его, но часть все-таки добралась до спины, пронизывая холодом.

— В какой-то степени, но я так до сих пор и не понимаю точный смысл этого термина.

Аластер остановился и посмотрел на Цесаревну… ее глаза… она что… плачет?

— Я… я не знаю почему каждый раз так больно, когда кого-то теряешь… может быть… может… человек он такой, ко всему привыкает… может быть, мы просто привыкли. — Она смахнула со щеки слезинку. — Я вчера зашла в его мастерскую. Там все, каждый предмет, каждый листик напоминает о нем.

Элизавет закрыла лицо руками, Аластер осторожно прижал ее к себе. Плечи Цесаревны несколько раз вздрогнули, она отдышалась и спросила:

— Что было на той картине? Той, что сгорела.

Аластер тут же вспомнил Деву Цвета так ярко, будто она стояла сейчас перед ним.

— Разноцветные люди, — попытался он рассказать, — они занимались тем, что оскверняли божественный белый снег, забрасывали его шариками с краской. Это было… красиво. Я понимаю, почему Виктор ее сжег. Там не было места Богу.

Элизавет кивнула, но Аластер не понял, согласна ли она с ним.

— Вернемся в экипаж, я начинаю замерзать.

Он передал ей часть своего тепла. Спасибо госпоже Горгаш — научила его основам магии. Цесаревна коротко кивнула и направилась в сторону лагеря, Аластер придержал ее за руку.

— Элизавет… я хочу, чтобы ты простила его. Он этого заслуживает.

Цесаревна покачала головой.