Под Хильминором стояла такая жара, что на самом небе, не иначе, волдыри вздулись. Сумарский залив блистал золотом на нестерпимо ярком солнце. Хильминор окружен грядой невысоких холмов, лесистых на морской стороне и голых на сухопутной, дорога вьется между ними, и я сделал остановку, чтобы показать Швейцу телодрева на внутренних склонах. Мы прошли к ним сквозь пересохший подлесок. Их было около десяти, вдвое выше человека, кривых, с толстой бледной корой, губчатой на ощупь, как тело дряхлой старухи. Изрезанные ради добычи сока стволы делали их еще безобразнее.

– Давай тоже отведаем? – сказал Швейц. Нужных инструментов у нас не было, но тут пришла девочка лет десяти, полуголая и загорелая дочерна – даже грязи на ней видно не было, – с буравом и фляжкой, явно посланная за соком. Смотрела она неприветливо. Я достал монетку и сказал:

– Он хотел бы угостить своего спутника соком телодрева.

Девочка, глядя по-прежнему исподлобья, с неожиданной силой вонзила в кору бурав, покрутила, вынула, наполнила фляжку прозрачной густой жидкостью и подала Швейцу. Он понюхал, лизнул, сделал глоток – и завопил от восторга.

– Почему это всюду не продают?

– Эти деревья растут только здесь, вдоль пролива, – объяснил я. – Его употребляют на месте или везут в Трейш – там без него многие уже не обходятся. Для остального континента мало что остается. В Маннеране его, конечно, можно купить, но надо знать где.

– Знаешь, что я придумал, Киннал? – сказал Швейц. – Заведу плантацию на много тысяч деревьев, чтобы хватило не только для Велады-Бортен, но и на эскпорт. Я…

– Дьявол! – Девочка добавила что-то на местном диалекте, вырвала у него из рук фляжку и пустилась бежать, оглядываясь и тыча в нашу сторону пальцем в знак презрения или вызова.

– Она что, с ума сошла? – растерялся Швейц.

– Ты дважды произнес «я». Надо быть осмотрительнее.

– Это я из-за тебя вернулся к дурной привычке. Но неужели это такое грязное слово?

– Ты не представляешь, насколько. Сейчас она расскажет братьям про грязного старикашку, который наговорил ей гадостей. Поехали, пока нас тут не прибили.

– Это я-то грязный старикашка? – вознегодовал Швейц. Я затолкал его в машину, и мы поехали в Хильминор.

40

Наш корабль стоял на якоре – синий с золотом, двухвинтовой, с запасным парусом. Мы назвали свои вымышленные имена капитану, которого звали Кхриш. Ближе к вечеру мы вышли в море. Ни капитан, ни его команда из десяти человек не спрашивали нас о цели нашего путешествия. Им, конечно, было любопытно, зачем кому-то надо ехать в Сумару-Бортен, но благодарность за вызволение из-под ареста делала их почтительными и крайне учтивыми. Берег Велады-Бортен уже скрылся из виду, впереди лежал залив без единого клочка суши. Меня это пугало: за всю мою недолгую морскую карьеру мы ни разу не удалялись от берега, и в шторм я утешал себя тем, что в случае чего доплыву до земли – здесь же вселенная состояла целиком из воды. Голубовато-серые сумерки соединили небеса с морем, и мне сделалось еще хуже. Наш кораблик одиноко колыхался в этой безмерной пустоте, в этом мерцающем антимире, где все сливалось в единое большое ничто. Я не ждал, что залив окажется столь широким. На карте, которую я рассматривал в суде всего пару дней назад, он был с мой мизинец; я думал, что мы вот-вот увидим скалы Сумары-Бортен, но мы все так же шли через бесконечность. Я приплелся в каюту и повалился ничком на койку, дрожа и молясь богу, хранящему путешественников. Мало-помалу мной овладело отвращение к самому себе. Мне вспомнилось, что я сын септарха, брат септарха и кузен другого септарха, что в Маннеране я важное лицо, глава семейства и добытчик рогатой птицы. Это не помогло. Какое дело утопающему, от кого он произошел? Что за польза от широких плеч, сильных мускулов и умения плавать, если не знаешь, в какую сторону плыть? Я дрожал и, кажется, даже плакал, растворяясь в этой голубой бездне, но тут на мое плечо легла рука Швейца.