Ты же не думаешь, что сможешь убегать бесконечно, малыш?

Интересно, почему все вечно называют его малышом, подумалось Сильвенио вдруг, хотя сейчас его мысли должны были быть заняты исключительно собственным спасением. Но, в самом деле, это ведь совершенно нелогично: он был под два метра ростом (хоть и неестественно для такого роста худой и тонкий), он был выше среднестатистического человека, как и все эрландеранцы, и уже давно не являлся ребенком. Ему уже исполнилось двадцать один, и, хотя он должен был выглядеть сейчас несколько младше, если бы имел счастливую спокойную жизнь, в данный момент это было не так, и он не понимал, почему все окружающие продолжают всячески намекать ему на…

А теперь ты думаешь, что сможешь отвлекать нас заведомо ненужными нам мыслями и убегать одновременно. Похвальная самонадеянность, малыш, но это не поможет. Тем более что это всего лишь первый этап. А ты уже почти выдохся.

Нет, он не выдохся, ни в коем случае. Он ускорился еще больше, лихорадочно стирая кровь с глаз и пытаясь не обращать внимания на порезы. Мириады сверкающих осколков с оглушительным звоном сыпались на него со всех сторон – некоторые особенно крупные так и норовили ему что-нибудь отрезать. Так он лишился одного уха и двух пальцев на правой руке. И из каждого осколка, разумеется, на него все еще смотрели его тысячекратно умноженные отражения, только в темноте ничего не отражалось и не сверкало – но он туда не хотел. Красный огонек, по-прежнему издевательски маячащий где-то впереди, не давал ему остановиться.

Ты занятный. Правда. Нам нравится.

Он все ожидал, когда же это прекратится. В предыдущие несколько дней вся эта безумная тряска заканчивалась примерно через три минуты после появления красного огонька, но сейчас, по его подсчетам, прошло уже по крайней мере минут десять. Он ужасно устал. Словно бы потворствуя его желанию отдыха, один впечатляющих размеров треугольный осколок, отделившись от потолка, обрушился на его ногу, и ступни больше не стало. Он закричал, не помня себя от боли, и неловко упал, едва успев в последний момент отвернуть лицо от зеркальных зубов, которыми ощерился пол. В любой другой подобной ситуации у него бы давно включился Контроль, или, по крайней мере, он бы потерял сознание от болевого шока, но сейчас, когда Контроль у него отобрали, а его чувствительность специально понизили ровно до того предела, чтобы он не мог спастись через небытие, – сейчас он мог только лежать и смотреть на подбирающуюся все ближе темноту. Ползти на руках означало бы верное самоубийство.