Когда живая тьма накрыла его целиком, он крепко зажмурился, обняв себя руками. Вокруг него образовался полупрозрачный кокон, не позволяющий тьме растворить его в себе, но кокон не защищал от инстинктивного, древнего ужаса, который тьма несла с собой, как не защищал и от бесчисленного множества голосов, которыми тьма говорила. Больше он ничего не ощущал – ни холода, ни уже даже боли, только слышал голоса и чувствовал непреодолимую панику, наполнявшую все его существо.
Он закрыл уши руками, все еще чересчур четко различая в голосах темноты один-единственный, слившийся из двух. Темнота разъедала его кокон, начиная с ног. Он сделал глубокий вдох, хотя воздуха у него уже не осталось, и все-таки решился ответить:
Его кокон засиял ровным ярким светом, заставляя темноту, уже жадно облизывавшую его искалеченные ноги, отступить как можно дальше. Он призвал всю свою силу – и остальные чувства начали понемногу к нему возвращаться, а голоса чуть поутихли. Кажется, его мучителям это даже понравилось. Он услышал их переливчатый смех:
Он задрожал, на всякий случай усиливая защиту, но страх уже сделал свое дело: его кокон, только что сиявший так ослепительно, стал расходиться трещинами, как до того трескались и ломались проклятые зеркала. Дышать было уже совершенно нечем. Неведомые голоса становились все громче, гудели единым роем, и Сильвенио остро ощутил: еще немного – и у него потечет кровь из ушей. Впрочем… какая теперь разница, должно быть. Подумаешь, лопнувшие барабанные перепонки. На мгновение им овладело пугающее безразличие и не менее пугающее искушение: просто сдаться. Прекратить сопротивление – и будь что будет.