В двухмильном промежутке между Аушвицем и Биркенау на равном расстоянии от обоих пацапсы задвигали неуклюжими своими челюстями в отвратительном чваканье и перденье, выдувая мелодию, что была примерно так же разборчива, как меланхолический «Опус 6» Шуберта. Когда в Биркенау втягивались подходившие поезда, и на участок жидкой грязи выгружались орды евреев, цыган, великанов и карликов, псо-свист их переходил в атональный визг.

Словно чудовище у края сновиденья (как выразился бы Бен Экт), доктор Менгеле появлялся пред ними впервые за день. Он быстро подхватывал насвистываемую мелодию, добавлял в ней свою ноту порядка, которой стая с сомненьем подражала. Вскоре все это сборище уже свистало безумную, адскую какофонию.

Когда доктор праздно похлопывал сложенными белыми перчатками по ладони, молчанье падало немедля, и волочащие ноги ряды иммигрантов гнали вперед иноходью. С треском оживали громкоговорители – то кольцо пленки пищало по всему лагерю могучими аккордами «Лоэнгрина», и пацапсы неразборчиво топили своих жертв в полигонах убийства. От трубы к трубе распространялся дым разных оттенков, и со своих неглубоких шконок подымались мусульмане – полумертвые – и принимались за повседневное свое занятье: обезьяньи имитировать жизнь.

Частенько Экер стоял часами, наблюдая за прибывающими и убывающими линиями человечества, колеблющиеся натриевые факелы клубились из труб, губы его сжимались, и ужасный запах стряпни пропитывал все щелочки его худого тела.

Никто не знает, каково это – закапывать дитя в землю. На Экера нападали безотчетные слезы. Всякое чудище, измышленное человечеством, умерло и переродилось в сотню раз ужасней в концентрационных лагерях Берген-Бельзен и Дахау. Вокруг него самые печальные зрелища на свете преобразовали вид свой на всякого мужчину и женщину. Они с братом в истиннейшем смысле этого слова зародились в те годы хаоса. Он всегда был вегетарианцем. Но после Биркенау стал веганом.

Экер был естественный эктоморф, темперамент его – прагматичен. Над его шконкой в бараке мутации висела вся его философия: «Выживают лишь те, кто приспосабливается к переменам. – Чарлз Дарвин». Наука при Хитлере – «танатология» (наука о смерти), названная в честь Танатоса, греческого духа, олицетворявшего Смерть, – вылилась в «Детей Менгеле»: мелизму карликов, горбунов, близнецов, цыган, эзотерических калек и всего что угодно в спектре того, что канало за человечество в онейрической грезе Менгеле.

В пасмурный день он наткнулся на маленькую девочку, державшую в хрупких ручках зеленого дракончика. У нее взяли столько крови, что она смотрелась такой же белой, как зимний снег, окутавший весь Аушвиц. Под ее тряпьем виднелись кости. Дракончик медленно истекал насмерть кровью от порезов, нанесенных ему лагерной колючей проволокой. Девочка улыбалась; ей повезло – она видит дракона. По легенде, увидеть дракона – добрый знак: тот, кого любишь, а его рядом нет, еще жив. Она поставила дракончика на землю, и тот шатко поскакал по каменистому плацу и скрылся под деревянной хижиной. По-прежнему улыбаясь, девочка пошла дальше.