Вероятно, он кричал, но звуков здесь тоже не было. Молчаливая световая симфония, полёт в неизвестность, тепло и любовь окружали его.

Никогда раньше он не был настолько счастлив.

Его окружали лица и силуэты храмов, дома и деревья, взлетающие ракеты и падающие на землю раненые, камни, шпили, облака и сияние солнца. Всё это сливалось в единую картину, незримо связанное между собой тонкими нитями общего мироздания.

Полёт в никуда превратился всё-таки в определённое падение: его развернуло вниз головой – если бы у души была голова – и потащило вниз. Свечение вокруг затихало, сверкающие частицы стали мелькать реже, затем и вовсе исчезли. Антон падал, как это делают метеориты, оставляя за собой светящийся след, по касательной, неуклонно приближая точку касания с землёй. Внизу простиралась угольно-чёрная равнина, будто поле вулканической лавы где-нибудь на Гавайях, застывшее в древности изгибами, разломами, впадинами и холмами. Посреди равнины тянулись сверкающие на невидимом отсюда солнце рельсы, по которым мерно двигался поезд – ослепительно белый, как фата юной невесты, бесконечный, целеустремлённый, необходимый. На крышах вагонов ослепительно красным были начертаны буквы, по одной на каждой, сливающиеся при взгляде сверху в надпись САНСАРА.

Тот же поезд? Другой? Ответа не находилось.

Красный блеск букв переливался, будто нанесённый только что, прямо перед отправлением. Цветом крови. Цветом жизни. Ощущением, что не всё ещё потеряно, что бы ни случилось. Ныне, присно и во веки веков.

Тик-так.

Эпилог

Эпилог

Какое огромное помещение! И сколько вокруг людей!..

Мякишу стало тесно, он понял, что туго стянут то ли одеялом, то ли специально сшитым для его маленького тельца мешком. Попытался пошевелить ногами: никак. С руками та же история, смирительная рубашка какая-то!

– Что за чёрт… – пробормотал он. Слова никуда не выходили, рот заткнут непонятной штукой, мягкой и упругой, мешающей сказать что бы то ни было. – Эй!

– Кушать хочешь? – наклонилась к нему женщина, её огромное лицо было смутно знакомым, но кто это? – Потерпи, моя маленькая, часто есть вредно! Давай, лучше покачаю, хорошо?

Она говорила мягко и тихо, едва шептала, с любовью и давно забытыми Антоном интонациями безбрежной заботы. Как мама. Как в детстве. Он едва не заплакал: глаза щипало, во рту так и перекатывалась эта непонятная штуковина. Мякиш пососал её и почти успокоился. Было дремотно и спокойно, но раздражали грубые чужие голоса совсем рядом.

– Проснулся? – спросил кто-то. – Дело хорошее… У нас ещё и водка осталась. Играть будешь?