Она стояла неподвижно, застигнутая врасплох этим странным ощущением, пока безлюдь сам не заговорил. Голос появился разом со всех сторон, окружил ее, заключил в пленяющие тиски, словно хотел сказать, что бежать некуда.
– Прочь! Убирайся!
– Я пришла, потому что хочу помочь твоему лютену. – Вопреки безлюдю она не сдвинулась с места.
– Напрасно стараешься. Человек сам заложник своей боли.
– Он
– В самом деле? – спросил дом в ответ на обвинения. – Если болит внутри, почему вы ищете причину снаружи?
Флори растерянно молчала, борясь с желанием признать свою ошибку и убежать отсюда, пока цела.
– Он сам виноват в том, что происходит. А потому и спасаться должен сам.
Голос безлюдя звучал по-разному: то низко и раскатисто, как гудящие батареи, то скрипел, будто ржавые дверные петли, а иной раз раздавался в ушах со свистом и завыванием ветра.
– И что он должен сделать?
Теперь настал черед безлюдя молчать. После недолгой паузы ответ нашелся:
– Вспомнить, кто он и какую клятву дал.
Флори стало больно от этих слов. Она вспомнила Протокол и осколки в окровавленной ладони Дарта; вспомнила суд над лютиной, которую казнили, и жуткие мучения заключенных лютенов… Она не желала Дарту такой судьбы и не хотела оплакивать его до конца своих дней. Жизнь уже дала ей немало невзгод – и безумством было стремиться к еще одной; это так же отчаянно, как шагнуть в пропасть, и так же глупо, как прикоснуться к раскаленному металлу, зная, что обожжешься. За все, что происходило с Дартом, Флори винила себя. Не будь ее здесь, безлюдь бы не стал изводить своего лютена, не наказывал бы так жестоко.
– Если я уйду, поможешь ему?
– Даю слово безлюдя.
Она не знала, что значит «слово безлюдя» и можно ли ему доверять, однако иного выхода не представляла.
– У тебя есть три дня, – сказал он. – Ты мне нравишься, так что прогонять тебя я не стану.
Она согласно кивнула и направилась к двери. Гулкий голос безлюдя остановил ее: