– Мне это не требовалось, – сказала она. – Но я не стала бы возражать, если бы мне это понадобилось.

– Сколько корректированных в Лос-Анджелесе?

– Примерно шестьдесят пять процентов прошли ту или иную коррекцию, иногда совсем незначительную. Определенная коррекция помогает повысить эффективность работы в трудных условиях. Социально ориентированная коррекция помогает людям лучше сработаться друг с другом.

– А преступники? Их корректируют?

– Да, – сказала она. – В зависимости от тяжести преступления.

– И убийц?

– Если возможно. Я не психокорректор и не психолог. Не знаю всех подробностей.

– Как вы поступаете с преступниками, которых не исправить коррекцией?

– Это большая редкость. Их содержат в учреждениях, где они не могут никому причинить вреда.

– Эти учреждения – они и для наказания тоже?

– Нет, – сказала Мэри.

– Мы здесь верим в наказание. Вы в Соединенных Штатах верите в наказание?

Мэри не знала, что на это ответить.

– Я не верю в наказание, – сказала она, задаваясь вопросом, полную ли правду говорит. – Оно не кажется мне очень уж полезным.

– Но многие в вашей стране верят в его полезность. Ваш президент Рафкинд.

– Он умер, – сказала Мэри.

Она заметила, что Сулавье стал менее грациозным и подвижным, более строгим и сосредоточенным. Он словно бы к чему-то ее подводил, и она не была уверена, что к чему-то приятному.

– Все люди, и мужчины и женщины, сами отвечают за свою жизнь. В Эспаньоле, особенно на Гаити, мы весьма терпимы к поступкам людей. Но если они ведут себя плохо, если становятся лошадями плохих богов… это метафора, мадемуазель Чой… – Он помолчал. – Культ вуду сейчас не слишком распространен. Во всяком случае в моем поколении. Но есть вера, а есть культура… Если кто-то становится лошадью плохого бога, это тоже личная вина человека. Наказывать таких людей – делать им одолжение. Вы заставляете их души осознать ошибки.

– Испанская инквизиция какая-то, – сказала она.

Сулавье пожал плечами.