Угнетала прежде всего работа. Десятки сочувствующих взглядов, охов и вздохов…

Собственно, я был нужен там только как объект всеобщей жалости – после травмы в мои обязанности входило переписывать длинные списки каких-то клиентов из регистрационного журнала в специальную тетрадь.

Подозреваю, что и тетрадь эту завели только для того, чтобы создать мне занятие. Но я не хотел об этом думать, и старательно тратил пасту в авторучке все 8 рабочих часов.

Приходя домой, обычно включал телевизор и засыпал в кресле. Надя, которая выпросила у меня ключи, часто, приходя ко мне, заставала меня за этим делом и потом выговаривала:

– Осторожнее вы с телевизором, Владимир Сергеевич. А если он взорвётся?

– Ну и Бог с ним, – говорил я. – На что я теперь годен?

Она не находила, что ответить.

Один раз я взглянул на себя в зеркало. И мне стало страшно – на меня смотрело бессмысленное лицо без малейшего проблеска разума. Я стал таким, боясь пошевелить лишней извилиной или – не дай Бог – заглянуть за завесу чёрного мрака, где скрывалось моё прошлое.

Поняв, что так жить нельзя, я попытался придумать себе занятие, которое, с одной стороны, отвлекало бы от мрачных мыслей, с другой, было бы интересным, полезным и требующим хоть какой-нибудь фантазии.

Я купил кучу альбомов для рисования, акварельные краски, и стал рисовать. Однако вскоре понял, что художник из меня никудышный – на моих рисунках небо получалось неизменно серым, люди – косоглазыми и длинношеими, а Солнце – похожим на медный пятак.

Тогда я забросил мазню и просто целыми днями сидел в кресле. Телевизор уже не включал – боялся заснуть. Когда приходил Чикин или Надя, я неизменно начинал какой-нибудь бесплодный разговор – о том, сколько что стоит на рынке, когда наконец затянется озоновая дыра и кто из моих сослуживцев сломал ногу или женился.

Странно, но только спустя примерно месяц я заметил на полке ряд чёрных тетрадей, исписанных моим почерком. С надеждой подумал, что это дневники, но оказалось, что это большое собрание пословиц и считалок.

Надя оттаскивала меня от них, утверждая, что читать мне вредно, но я возражал, говоря, что не читаю, а просто рассматриваю буквы.

Оно, пожалуй, так и было на самом деле, потому что смысла большинства пословиц я не мог осознать.

Но вот однажды я перевернул последнюю непустую страницу и прочитал:

"Шла машина".

Дальше ничего не было. Я очень долго смотрел на неоконченную фразу, пытаясь представить себе продолжение или понять, почему же я остановился на этом месте.

И постепенно почувствовал, как чёрная бездна памяти колышется, а оттуда одно за другим возникают странные слова: