И гонит прочь безвольную печаль.

Кому нужна она, ей всё равно.

Нет никого над ней – она вольна.

И я, конечно, следую давно

За ней одной, пока светла она.

И даже если в небе без следа

Ей суждено пропасть среди комет,

Я стану утверждать, что где-то есть звезда,

Я верить буду в негасимый свет

Когда-то эту песню блестяще исполняла Жанна Агузарова, безбашенная обладательница великолепного голоса.

А ночью приснился мне престранный сон:

Я на вечерней прогулке, однако, но не в окрестностях Петербурга, где живу сейчас, и не там, где я когда-либо бывал, но отчего-то в местности вполне знакомой. Под ногами дорога, мощенная шестигранными плитками, вроде тех, что используются на покрытие аэродромов, правда, размером поменьше. Справа несжатое осыпающееся поле ячменя вперемешку с овсом, слева дубрава, по опушке поросшая мелким кустарником, а ниже по склону река. Река неширокая, с обрывистыми берегами и заболоченным топким руслом. Я смотрю на реку: здесь, по ощущениям, обязательно должен быть мост, но его нет. Впрочем, это неважно: я ведь просто гуляю, и переправа мне без особой надобности. Была б – перешел бы, а нет, так и пойду туда, куда есть путь.

Солнце уже зашло за горизонт, но ещё снизу подсвечивает облака, а полная Луна краешком выглядывает из-за тучи, словно решая – выходить или не выходить. Но вот вышла, и осветила тех, кто меня сопровождает: эти длиннейшая колонна людей. Колонна извивается по дороге среди полей, скрываясь за поворотом, за дубравой, мимо которой я уже прошел.

Что-то странное в лицах этих людей. Непонятное какое-то, нездешнее. Ба! Да я же всех знаю!

Вот дурачок Алёша, что когда-то жил в посёлке, в котором я ходил в школу. Алёшу сбила случайная машина, когда тот, водрузив на свой велосипед бачок от мотоцикла, мчался по переулку, звонко рыча, изображая рокот движка. Шофёр злополучного самосвала видимо отвлёкся и не успел среагировать на велосипедиста, неожиданно вылетевшего из-за кустов, вот он и задел крылом велосипед, и Алёшу на нём, да и отбросил их вместе на столб.

Я никогда не дразнил Алёшу, и может быть поэтому, меня, тогда совсем ещё мальчишку, попросила нести гроб с Алёшей его мать, старуха возрастом чуть за пятьдесят. Полотенце, на котором лежал гроб, натирало мне шею, руки были ещё слабыми, и я с трудом удерживал его, чтобы не выскользнуло из ладоней. Ступая в ногу с другими носильщиками, я всё глядел на Алёшу, по подбородок укрытого белой простынёй с какими-то странными надписями и рисунками, с лентой на восковом лбу. Тогда, помню, меня поразило выражение безмятежного восторга, оставшееся на лице ребёнка тридцати с лишним лет от роду.