Гришу взорвали в его машине такие же бандиты, как и он. В проклятые девяностые кто только не уходил в бандиты, в том числе и несостоявшиеся писатели. Подавляющее большинство из них, как и Гриша, полегли на кривых тропинках криминала. Любопытные были похороны: вокруг Серафимовского кладбища густая цепь оцепления их ментов и бандитов, на площадке у ворот сборище длинных иномарок, по центральной аллее дефилирует питерский бомонд из часто мелькающих в телевизоре бывших партийцев, проституток, комсомольцев, бандитов, начальников и пидорасов – всех тех, кого Гриша при жизни искренне ненавидел. Меня, идущего пешком от платформы Старая Деревня, встретил секретарь Гриши, и провёл к месту действия.

Алина, Гришина вдова, это она позвала меня на похороны, провела вперёд, поставила рядом. Так я и стоял, в дешёвых ботинках, бесформенных брюках и в куртке из секонд-хенда среди туалетов от мировых брендов, и мой совковый одеколон благоухал вместе с парфюмами по сто баксов за молекулу.

Первую горсть на гроб бросила Алина, вторую, так уж она распорядилась – я.

А вот снова знакомый из моего детства: худощавый и какой-то скособоченный мужик со странным для русского уха именем Мича. Мича был хозяином отличного, ухоженного дома, наискосок от нашего. Уж не знаю, где он работал, но домой Мича возвращался хотя бы с охапкой дощечек: всё в дом тащил, всё старался для семьи, а сам ходит в каком-то затрапезе. Бывало, он выпивал, и даже напивался. В этом случае его было слышно издалека: из-за ворот доносился высокий, надтреснутый голосок Мичи, что-то втолковывающий своей жене, и словно визг циркулярной пилы его крик: «Давай-давай-давай-давай-давай» !!!

Мича упал лицом в сугроб, когда шёл домой с работы, но на этот раз ничего не нёс, а ощущая в груди разрывающее жжение инфаркта, торопился домой, как зверь в своё логово, чтобы умереть там, но не дошел, сил недостало. Таким мы его и нашли, когда отправились на вечернюю прогулку.

Фигуры, лица… Я знаю всех, но большинство имён не помню. Много в этом ряду тех, кого я не хотел бы узнавать, и даже память о них, считаю пачкающей душу грязью.

Но есть те, кого я забыть не даже не пытаюсь, и воспоминания о них чисты и воздушны. Вот Наташа, которую друзья называли Неточкой. Славная ленинградская непоседа, не красавица, но умница и бесконечно милая женщина. У нас был кроткий бурный роман летом восемьдесят восьмого, когда я только приехал в Ленинград, и сочинял стишки на заказ, на паперти костёла святой Екатерины, что напротив Думы, наискосок от Гостиного Двора. У нас не вышло ничего доброго, да и расстались мы нехорошо, возможно из-за моей гордыни, а может и не из-за неё, но восемь лет, до самой своей нелепой смерти, Неточка то и дело, совершенно случайно, оказывалась на моём пути с трогательной, чуть виноватой улыбкой: «Ты меня ещё не простил»? Не простил, Неточка. Тогда. А теперь-то простил, когда постарел, но это уже совершенно неважно.