И зеркало.

На зеркале – вереница снимков и бумажные цветочки. Кто их вырезал? Ник-Ник?

Он висел тут же, и ноги едва касались перевернутого стула. Руки… руки холодны. И сам холоден. Стало быть, мертв уже пару часов как. Ночью? Или когда?

Бекшеева скажет точнее. Я остановилась.

И развернулась к твари.

- Бекшеева найди, - сказала ей. – Помнишь?

Сформулировать образ довольно легко.

- Он должен дома быть. Или в участке… и… сейчас.

На столе графин на подносе. Стаканы. И листы бумаги. Много листов. Мой набор. Выходит, пользовался? Вот пользовался бы и дальше, а он…

Записка.

«Я виноват».

Два слова.

Засранец! Виноват?! В чем? Да и вина – это же не повод.

Не повод. Злость иррациональная. И на записку я смотрю едва ли не с ненавистью. Не прикасаюсь, но осторожно вытягиваю лист бумаги из середины стопки. Вот так.

Трогать улики неразумно.

И незаконно.

Но я обмакиваю перо в чернила. Записка в три слова. Бекшеев поймет. А остальных… звать? Придется. Заодно и посмотрим. Говорят, особо упорные духи способны покарать убийцу.

А Ник-Ник и живым-то был…

Хотелось снять его, но…

- Прости, - я осторожно коснулась холодной руки. – Проклятье… как ты это допустил?