И вправду поднять тревогу. Найти тех, кто спускался… ладно, хоть когда-то спускался, лет двадцать или тридцать назад. Блокировать берег. Подать сигнал на землю, чтобы перехватывали лодки.

Устроить охоту по всем правилам.

Но…

Время.

Они не доживут.

А я себе не прощу этой потери. Я уже не знаю, как… столько лет ведь рядом. Бок о бок. И я должна была бы заметить. Почуять. Хоть что-то.

А я?

Молчун высокий и молчаливый, под стать кличке, он вечно горбился, словно стараясь стать меньше. Ступал тихо, но этим и не отличался от прочих. Он носил вязаный свитер, Лютиком вязаный, из остатков пряжи, а потому весь какой-то рябой. Молчун стригся коротко.

И ненавидел писать.

- Погоди, - я замерла. – Это не может быть он.

- Ч-что? – Бекшеев отряхнулся. – Такое чувство… не знаю… как будто я… запрещенки хлебнул.

- Её самой, - успокоила я. – Молчун ненавидел писанину. У него артрит. Руки. Пальцы плохо слушались. А ты говорил… письма.

Или не то что-то с письмами? Почерк ведь должны были сверить сразу. Хотя его подделать недолго. Или изменить при желании.

- Напечатанные. На машинке, - Бекшеев потряс головой. – Бежать хочется… или еще что. Оно всегда так?

- Первая волна.

- И надолго?

- От трех часов и выше. Во многом зависит от дозы. И силы. И…

На машинке.

Письма.

Перчатки. Молчун их не снимал. Разные. Иногда – с обрезанными пальцами, но так, что выглядывали лишь кончики. Синюшные ногти, темные подушечки. Но со спицами он управлялся ловко.