- Нет, не вижу. Оставайся.

- Погоди, - Сапожник стянул куртку. – Я первым пойду.

- Но…

- Что я, зря что ли тренировался? – он лег на край дыры и попытался опереться. – Тут они густо стоят… старые, но дерево крепкое. Сухо. Гнить нечему. Должно выдержать…

Голос его становился глуше и глуше.

А тьма опять подбиралась ласковым зверем. И… и в этом героизме смысла нет. Никакого. Даже если Бекшеев спустится, то… что он сделает?

Он не воин.

И близко.

Он… кабинетная крыса, которой вздумалось побегать на воле. И что из этого получилось? В том и дело, что ничего хорошего.

Бекшеев нащупал ногой деревяшку и замер. Показалось, та обломится сейчас… яма широкая, клеть ходила… почему не поломала? Или специально оставили запасной ход? На всякий случай?

Следующая.

И еще одна. Четвертая ломается-таки под весом, но хруст предупреждает, и Бекшеев успевает поднять ногу. Он чувствует себя очень странно, вися на стене, прижимаясь к этому отчего-то теплому камню. Цепляясь. И спускаясь.

Ниже.

Во тьму.

И шаг. И снова. Что-то шелестит, сверху сыплется каменная крошка. А ведь распорки и крепы, которые ставили в шахты, стары. И если сломаются, то и вся порода осядет.

Похоронит.

Своей смертью…

Ниже.

И еще.

В какой-то момент волнение отступает, остается лишь цель – добраться. И у него получается.