А в тех бумажках, что нарисовала Отуля, было другое.

Четыре, мать его, дробь три.

Три дробь четыре.

Совпадение.

Дышать. Избыток силы действует как природный стимулятор, но это небезопасно. И в подтверждение тому опять лопаются сосуды в носу. Кровь падает на камни, и те отзываются яркими огоньками.

Надо…

Надо вдох. Выдох. И контроль. Снова контроль. Сейчас не время срываться в окно, когда все и без него ясно. Разогнуться. Сделать шаг. Тело кажется обманчиво легким, поэтому нуждается в особом контроле.

Тряпка.

Бекшеев сдирает рубашку и, разодрав пополам, протягивает часть Сапожнику.

- Лицо обмотай.

- Зачем? – у него улыбка совершенно безумная. – Хорошо же!

- Это… иллюзия, - говорить снова тяжело, потому что мысли куда быстрее языка. И язык спешит, заплетается, а слова выходят скомканными. Непонятными. – Опасная. Может спровоцировать выброс. И будешь пустым.

- Я и так пустой. Был.

- Накрой. Если хочешь кого-то спасти.

Если есть, кого спасать.

Это же… неразумно, да. Аналитиков учат пользоваться разумом. Он – инструмент. Самый совершенный из тех, которыми обладает человек. А Бекшеев добровольно отказывается от дара.

От дара, который здесь может раскрыться с прежней силой.

Или с большей.

В насыщенной породе.

В лабораториях ведь создавали искусственные камеры, облицованные альбитом. И распыляли в воздухе альбитовую пыль. Накачивали силой. Раскачивали тех, кто обладал даром.