До нужного мне дома остается меньше полусотни метров. К чердачной двери ведет плоская крыша шириной в несколько шагов, с одной стороны которой расположена высокая глухая стена, а другая продолжается резким, почти отвесным уклоном, чей крутой скат обрывается провалом узкого двора. Я осторожно заглядываю вниз и поспешно отшатываюсь: на этот раз внизу настоящий каменный мешок, в котором нет не только арки, но даже и ни одного окна — только серые потрескавшиеся стены в широких бурых потеках. Далеко внизу виден покрытый жидкой грязью прямоугольник дна, на котором белеют обрывки каких-то картонок да мокнет под дождем полуразложившийся кошачий трупик.

Я прохожу через чердак на черную лестницу. Под ногами хрустят засохшие белесые комочки крысиного яда. Пахнет протухшей едой и мочой. Я спускаюсь, отсчитывая этажи.

Потрескавшаяся деревянная дверь черного хода, ведущая в кухню, заперта изнутри на железный крюк. Некоторое время я раздумываю, но в конце концов соображения тактичности берут верх, и я решаю не входить без приглашения, а иду дальше вниз по узким стертым ступеням до первого этажа, прохожу мимо последнего, короткого лестничного марша, ведущего к запертой на навесной замок подвальной двери, и выхожу в уже знакомый мне двор.

На кнопку дребезжащего звонка квартиры № 22 я аккуратно жму один раз, как и предписано визитерам Якова Самуиловича Роговера. На этот раз дверь распахивается почти сразу же, без преамбул в виде долгого шарканья старческих тапок в гулкой тишине.

Передо мной возник бледный, высокий и очень худой юноша, сильно сутулящийся, словно его хрупкий скелет, почти лишенный мышц, с трудом удерживает тяжесть большой головы с взлохмаченными живописными космами. На нем длинный свитер крупной вязки, который как балахон свисает с худых узких плеч. Юноша бросает на меня горящий от нетерпения взгляд, говорит: «Давайте быстрее, все уже собрались!» — и скрывается за дверью комнаты Каина. Оттуда слышны голоса, шум и скрип передвигаемой мебели.

Роговер уже стоит в глубине полутемного коридора на пороге своей комнаты и приветственно машет мне рукой. На нем все тот же грязно-зеленый длиннополый лапсердак и короткие тяжелые сапоги. Вероятно, старый библиограф страдает ревматизмом, если нуждается в теплой обуви, находясь в своей удушливо-жаркой комнате, где вечно топится печка-буржуйка и воздух слежался от густой книжной пыли. Кажется, что с моего последнего визита в обители Роговера стало еще теснее: вытертая красная обивка кресел, тяжелая ткань драпировки на окнах, книжные полки, книги, стеклянные сосуды и артефакты, высокий деревянный пюпитр все с тем же раскрытым массивным манускриптом, столы, стулья, столики, табуреты, снова книги, громоздящиеся на всех поверхностях вперемешку с матерчатыми грязными перчатками, тюбиками с клеем, кисточками и большими старомодными лупами на длинных медных рукоятях. Роговер снимает с одного из стульев перемотанную бечевкой высокую пачку потрепанных старых газет, отодвигает на край низкого столика несколько книг в ветхих линялых переплетах, названия которых давно истерлись и канули в небытие вместе с именами их авторов, и знаком предлагает мне сесть. Я аккуратно опускаюсь на краешек стула, а хозяин комнаты тяжело усаживается на скрипнувшее пружинами кресло, от которого в воздух поднимается облачко пыли.