Потом они снова ехали в ночи. Под луной, что круглой поднималась перед ними. Что звалось задним сиденьем пикапа, было узкой полкой, где девочка могла спать, если вместить ноги за настоящими сиденьями, чьи подголовники тускло лоснились от немытых волос. Хлам и дрожжевой запах выдавали пикап, в котором живут или жили; пикап и его водитель пахли одинаково. Девочка в хлопковом лифе и джинсах, куда-то сбежавших ниже коленей. Представление матери о мужчинах – что она ими пользуется, как колдунья пользуется безгласными животными, знак и цель ее противоестественных способностей. Ее заявленное название для них, против которого девочка никогда не возражала: фамильяр. Смуглые мужчины с бакенбардами, посасывавшие деревянные спички и сминавшие банки в руках. На чьих шляпах виднелись линии пота, как кольца деревьев. Чьи взгляды ползают по тебе в зеркале заднего вида. Мужчины, которых невозможно представить в виде детей, как они, нагишом, глядят снизу вверх на того, кому они доверяют, держа игрушку в руках. С кем мать говорила как с младенцами и позволяла пользоваться собой, как безголовой куклой.

В мотеле Амарилло девочке сняли собственный запертый номер вне слышимости. Вешалки со стержня в шкафу не снимались. Голова куклы с помадой от розового мелка смотрела телевизор. Девочка часто мечтала о кошке или другом маленьком питомце, чтобы кормить и утешать, поглаживая его по голове. Мать боялась крылатых насекомых и носила с собой баллончики спрея. Перцовый баллончик на цепочке, растаявшая косметика, портсигар/зажигалка из кожзама в сумочке с красными блестками внахлестку, которую девочка раздобыла в Грин-Вэлли на Рождество, всего лишь с маленькой прорехой у дна, где она вынула напильником электронную метку, и в которой вынесла тот самый лиф, что теперь был на девочке, с вышитыми розовыми сердечками забором на уровне груди.

Еще в пикапе пахло испорченной едой и было окно без ручки, которое водитель поднимал и опускал щипцами. Приклеенная на козырек открытка провозглашала, что парикмахерши трудятся, пока не будет торчать. С одной стороны у него не хватало зубов; бардачок был заперт. В тридцать у матери на лице начали слабо проступать линии плана второго лица, которое ей уготовила жизнь и которое, боялась она, окажется лицом ее матери, и во время заключения в Юниверсити-Сити она сидела, поджав колени к груди и покачиваясь, и царапала себя, стремясь нарушить план лица. Зернистая фотография матери матери в переднике, в возрасте девочки, лежала свернутой в голове куклы вместе с обмылками и тремя библиотечными карточками на ее имя. Во второй прокладке круглого вместилища – ее дневник. И одинокий снимок матери в детстве, на улице, под зимней моросью в стольких куртках и шапках, что она казалась родственницей баллона с пропаном. Электрифицированный дом вдали и круг растаявшего снега у его основания, и мать за спиной маленькой матери поддерживает ее в вертикальном положении; у девочки был круп и такой жар, что она боялась не выжить, а ее мать поняла, что если ребенок умрет, то ей не останется на память фотографий, и тогда она закутала дочку и отправила на снег ждать, пока сама выпрашивала соседскую «Лэнд Камеру», чтобы ее девочка не была забыта после смерти. Фотография перекосилась от долгого складывания, на снегу не виднелись отпечатки следов, детский рот был широко открыт, а глаза смотрели снизу вверх на мужчину с фотоаппаратом, веря, что это правильно, что вот так и проходит нормальная жизнь. Первую треть нового дневника девочки занимали планы на бабушку, усовершенствованные с возрастом и накопленными познаниями.