* * *

Через его ничто начинали сплетаться плющ и другие растения – поменьше, поупорнее. Это приносило им удовольствие – по ним пробегала соблазнительная щекотка, почти до самых кончиков корней.

Древний призрак похлопал дремлющего внука.

– Так доспишься до пустоты.

Реакции не было, и он похлопал опять.

– Пора просыпаться и густеть. Она волнуется и движется, сбрасывает тряпки. Ты должен собраться.

Цунгали открыл один глаз, ловил смысл старика другим. Почувствовал трение от ее непокоя; он знал, что лук горел раздеться, всеми фибрами стремясь к значению. Цунгали ненужно потянулся – с мускулами ненатруженными и отсутствующими. Если бы он мог, то забрал бы ее, унес в Ворр; ее нужно было отдать, пока лук не пожрали ярость и безумие. Пальцы невольно сжались, он взглянул на руку, и в психике что-то зашевелилось при виде того, чего быть не должно, – у его бока, выжидая, лежала призрачная рука. Теперь она казалась обычной – настолько обычной, насколько может быть мертвая рука, – но это же никак невозможно: она умерла прежде него. Так посмеет ли он взять лук?

Он знал, что дед не одобрит; старик был из того поколения, где мертвые знали свое место и шли по посмертной тропе с несгибаемой истовостью. Цунгали тихо поднялся и проскользнул к дому. Ветерок его намерений распахнул дверь крыльца на шепчущих петлях, и Цунгали преклонил колени перед луком, заговорив с ней мягким и уважительным тоном.

– Великая сестра, я из твоего народа – обычный воин, который желает только повиноваться. Я услышал тебя в нужде и прошу благословения прийти тебе на помощь. Дозволь поднять тебя и понести на твоем пути.

Ответа не было; лук оставался неподвижным. Когда он протянул дважды фантомную руку, покров спал, позволив пальцам сомкнуться на податливом бордовом чехле; тот не противился и не бежал его прикосновения. Цунгали почувствовал, как рука входит в видимое вещество, как лук хватает его, когда он хватал лук. Они сплавились без колебаний, и призрака налило теплом.

В опустевшем колчане осталась единственная стрела – белая, старая и напоенная историей; древко было твердым и искривленным; оперение лишилось бодрости и неряшливо пожелтело по краям. Цунгали достал ее с сиротливого места и вернулся к туманному предку.

Дед медленно повернулся навстречу и тут же отскочил. Секунду-другую Цунгали казалось, что старик окаменел, но потом его рот раскрылся и беззвучно раздался громогласный эфирный рев, потрясая листья, как семена в стручке. Древнее привидение заскакало с ноги на ногу, хлопая в ладоши и не находя себе места. Не этой реакции ждал внук, и все же в каком-то неописуемом смысле его рука не удивилась. Пока он стоял и постигал новое ощущение, оно распространялось, перетекая в другую его руку и изгибаясь, чтобы охватить шею и хребет.