Дома Измаил всегда садился поближе; ее восприятие как будто не могло протянуться дальше него самого. Он душил ее чувства любовью и нуждой, и ради них обоих она искала способы как-то обогнуть его. Замечала, что он иногда следит за ней, словно выслушивает ее сердце на сбоящие удары и нерешительности. Верила, что это забота, но порою принимала ее за надзор.

Гертруда набирала силы – ту уверенную энергию, которая определяла ее с первого же дня на земле. Но теперь энергия обращалась внутрь, уже не желая вскрывать и рассматривать чужие жизни. Больше Хоффман не преследовал ее во снах – его изгнал первый же визит Сирены и Измаила. Инстинкты говорили, что причиной тому Измаил, что это как-то связано со звуками с чердака. Жутковатая музыка, без структуры и формы, проскользнула в подсознательное и открыла ранее запертые двери и тропинки. Звуки наполнили весь дом, единственные вошли в подвал за все годы, прошедшие со времен ее вылазки.

Рассказав Сирене о столкновении с Родичами, Гертруда заметила, что воспоминания изменились, словно, поделившись историей, она получила пространство, чтобы изучить ее и разглядеть с разных ракурсов. Факты оставались теми же и события проистекали в той же последовательности, но смысл каким-то образом стал иным. Марионетки-стражи уже не казались потусторонними и несущими страх; вместо этого их действия как будто были проникнуты спокойствием, заботой и целеустремленностью, а не жестокой механической холодностью, как она машинально и испуганно истолковала ранее.

Как это возможно? Что изменилось, коли теперь она дарит им эту презумпцию невиновности? Ввиду их отсутствия она поняла, что единственной переменной была она сама. Гертруда задумалась о растущем в ней ребенке и спросила себя, какое действие тот оказывает на ее характер, – но ведь он должен бы сделать ее настороженнее, враждебнее ко всему противоестественному или угрожающему? Может, дело в последних суровых событиях – в реальности насилия и слепой эгоистичности, что так часто это насилие разжигала. В конце концов, она наблюдала их воочию. Хоффман, Маклиш, даже Муттер вели себя омерзительно вопреки всему, что она ценила и во что верила; кровь и гнев смыли невинность с ее глаз. Уродливые замыслы и подлая ложь рубили ее сердце, пока оно не съежилось и не зарылось поглубже в свою мясную клетку. И в таком страшном окружении бурые существа превратились в сны о другом месте, в противоположность кошмарам этого.

Мысли Гертруды заходили дальше, чем она могла представить; пока она сидела и размышляла о прошлом с теплом и нежностью, незнакомыми ей в детстве, замки усыхали и отпадали, заколоченные двери размягчало и вело, раскрывало настежь.