Ган вспомнил, как его мать дрожала – ее пальцы стиснули руку так, что стало больно. Он видел это как будто со стороны. Плачущая женщина. Испуганный ребенок – он сам.

И мужчина, обещавший им защиту.

Ган слегка приподнял край рубахи и ткнул себя в бок.

– Этот – когда мне было девять. Этот – в десять. Этот – год спустя, после праздника летнего солнцестояния. Этот, выше, – когда мне было уже четырнадцать. Тогда я впервые попытался ударить в ответ… и поэтому у меня появился еще и вот этот. Могу продолжать, если хочешь. – Ган говорил нарочито равнодушно, но Артем поспешно ответил:

– Нет. Не надо. – Теперь он наконец смотрел на Гана. – Слушай… Мне… мне жаль. Зачем он это делал?

Стало холоднее, и небо пооранжевело – на озеро лег яркий рыжий отблеск. Ган поворошил угли в костре палкой и подбросил веток.

– Я тоже часто задавался этим вопросом, знаешь ли. Потому что бессчетное число раз после того, как он взял нас под защиту, я думал: лучше бы его не было рядом. Лучше бы он оставил нас в покое. Сам не помню, в какой момент начал думать: лучше бы он сдох.

Ган сделал глоток из бутылки – стало теплее – и передал бутыль Артему. Тот взял ее автоматически.

– Да… Я стал думать об этом часто – с тех пор, как мне исполнилось девять. Север был одержим идеей выживания. Он считал, что только самый сильный, самый хитрый и умный уцелеет. Считал, что ради собственного выживания можно пойти на все без малейших колебаний – даже если знаешь, что пострадает кто-то другой. И что завоевание власти – самый надежный путь к выживанию.

– Он… он хотел тебя этому научить?

Ган протянул пальцы к огню – стало горячо.

– Думаю, да. Учил меня с самого начала – с тех пор, как не стало отца. Мама рассказывала, что он и раньше пытался, но отец не позволял ему к нам приближаться. Но я этого не помню. Может, отец его боялся. Севера все боялись. Все группы, к которым мы прибивались, все, кто прибивался к нам. Те, кто знал его несколько дней или много лет, – все. В нем всегда было что-то… – Ган помедлил, подбирая нужное слово, – безумное. Неистовое. Сумасшедшее. У большинства людей, даже сейчас, есть внутри что-то… что их удерживает. От жестокости, насилия. Убийства. Воровства. Лжи. У каждого свой предел дозволенного – но какой-то есть. А у Севера его никогда не было.

Артем побледнел – и Ган продолжил, потому что, кажется, не смог бы остановиться, даже если бы захотел. Слова, долгое время сдерживаемые, хлынули из него неудержимым потоком.

– Вначале он делал все это под видом заботы. Мать пыталась его останавливать, но он говорил, что это его долг как дяди, раз уж моего отца нет рядом. Он говорил, таким и должно быть мужское воспитание. Если не научить мальчика стоять за себя, он вырастет слабым – и тогда его точно ждет то же самое, что случилось с отцом. – Ган усмехнулся. – Для мамы это звучало убедительно, и она позволяла ему все больше и больше, потому что после смерти отца была такой… потерянной. До того, как все это случилось, она пела мне песни. Рассказывала сказки. Но потом… Когда я был совсем маленьким, он уже учил меня драться, свежевать дичь, задерживать дыхание под водой. Не бояться темноты. Не бояться боли. Не бояться холода, голода, грусти… – Ган запнулся – что-то внутри не давало ему рассказывать об этом подробнее. – Страх делает тебя слабым – страх стоит на пути выживания. Так он говорил. Он всегда брал меня с собой – на охоту или когда шел воевать, добывать припасы. Мама перестала пытаться меня защитить. – Ган помолчал, а потом вдруг сказал то, в чем до сих пор не признавался даже себе – потому что и думать об этом было больно. Но сейчас, говоря уже не с Артемом, а с ночью, костром, гладью озера, он почему-то почувствовал, что может сказать.