— Объясни.

— Ну, давай подумаем, кто такие люди, — говорю я. — Жирные, неповоротливые создания, страдающие отдышкой, подагрой, гастритом и прочей дрянью, с трудом переваливающиеся на закостенелых от долгого сидения ногах, отирающие пот с блестящих лысин, умирающие в трамваях, метро, на улице и дома, падающие, судорожно хватая руками воздух, в обморок от жары и перенапряжения — жалкие выкидыши индустриального мира, который смеётся, глядя на них, и его смех гудит в трубах заводов, рёве машин, грохоте поездов. И эти существа лучше крыс?

— Какая речь! — усмехается Олег. — Ты словно готовился. Но это всё демагогия.

— Неужели? Ты не хочешь слушать доводы разума. Признай хотя бы, что человек — такое же животное, как и любое другое, и в нём нет ничего особенного.

— Кроме разума.

— Ты считаешь, что он сделал человека лучше?

— Хочется думать, что да.

— Из-за него люди руководствуются самолюбием, гордыней и тщеславием, а не здравым смыслом.

— Значит, от животных они всё-таки отличаются.

Олег улыбается, довольный, что поймал меня в ловушку.

— Не в лучшую сторону, — говорю я.

— И тем не менее. Послушай, зачем нам спорить? Конечно, человек — животное, как и крыса, но он стоит неизмеримо выше неё в развитии.

— Всё относительно. Шкалу-то придумали люди.

Олег пожимает плечами.

— Да и ладно. Какая разница? Скажи лучше, не пора ли нам поужинать? От бессмысленных дискуссий у меня всегда разыгрывается аппетит.

— Ты прав, — говорю я примирительно. — Идём.

Мы спускаемся в столовую, где нас ожидает нечто замечательное по своим кулинарным качествам, о чём свидетельствует царящий в комнате аромат. Валентина расстаралась — должно быть, надеется искупить таким образом вину мужа. Фёдор прислуживает с каменным лицом. Изображает идеального батлера. Поздно, дружок.

Мы садимся и принимаемся за еду — молча и сосредоточенно. Фаршированный рисом сладкий перец, острые баклажаны, говядина с апельсинами по-турецки, роллы с лососем, четыре разных соуса к мясу, рассыпчатые кексы — пища столь прекрасна, что я невольно вспоминаю пиры Вальтазара, на которых древние предавались чревоугодию. Не хватает лишь горящих надписей на стенах.

Постепенно течение моих мыслей принимает другое направление. Я вспоминаю Марию, хотя это всегда сопровождается болью.

Она не любила электрический свет — даже приглушённое сияние торшера заставляло её жмуриться. Поэтому мы довольствовались розовыми лучами заката или матовыми пятнами луны, которые скользили по нам, то тревожно замирая на простыне, то выхватывая из темноты неясные формы и сразу же отпуская их — лишь для того, чтобы осветить другие. Окно почти всегда было приоткрыто, и прохладный воздух мегаполиса, горький днём, а ночью ласкающий и нежный, осторожно просачивался в комнату.