На краю мягкого кожаного кресла, подложив под себя ноги, сидела молодая мужская задница, ее очко зияло после секса и вспухло лиловыми буграми по краям, из дыры тянулась струя липкой спермы, капая на безволосую мошонку, а с нее на сморщенную розовую подошву ног юноши. Канцлер побагровел от ярости.

– Дерьмо собачье это, а не плоды любви! Где ты тут любовь увидел?

Крепыш вздрогнул от крика канцлера и недоуменно посмотрел по сторонам, старик же сильно ткнул его пальцем в грудь и спросил:

– Ваша мать еще жива?

– Да.

– Тогда очень жаль, что она может видеть это, приношу ей свои искренние соболезнования! Дожить до того, чтобы понять, что ее сын – дегенерат, это, вероятно, было для нее очень сильным ударом!

Фотограф промолчал, а Олли посмотрела на стоящего рядом с ней юношу, разодетого как кукла, с красивой прической, чистым лицом, пухлыми розовыми губами и бирюзовым цветом глаз. Она зарделась, залюбовавшись на его красоту, и тут же подумала о том, что, к сожалению, тот явный гомосексуалист, раз слишком следит за собой. Парень поправил изящным пальчиком завиток волос за ухо, в котором торчало сразу три серьги, и надул обиженно губки. Ему не нравился разнос канцлера, который тот учинил его дорогому дяде. Крепыш долго о чем-то переговаривался со стариком, они жарко спорили, а потом фотограф громко сказал:

– Вы не имеете никакого права так говорить о моей работе! В конце концов, я офицер, я воевал на фронтире пять долгих лет, защищал наш Свободный Союз от арахнидов… Искусство – это мое призвание, мои работы – это моя жизнь, и я легко отдам ее для того, чтобы отстоять свои идеалы. Дайте мне пистолет – я застрелюсь тут и сейчас! Умру, но не сдамся и отстаю право художника видеть этот мир своими глазами!

– Пустозвон и демагог! Я еще раз тебе говорю: это никакая не любовь, это – извращенная животная похоть, порожденная пресыщением, вседозволенностью, распущенностью, и не более! Любовь может быть только между мужчиной и женщиной, и я не позволю марать, втаптывать в грязь это высокое чувство, которое ты, как и прочие бабуины, возможно, и не испытал ни разу в своей поганой жизни. И потому в бессильной злобе, неудовлетворении пытаешься находить успокоение в том, чтобы издеваться над этим величайшим даром человеку, и подобно слепцу, ничего не смыслящему в цветах, называешь белое черным, а черное – белым.

– А я еще раз вам, господин канцлер, повторяю: это мое право любить того, кого я сочту нужным, мое законное право. Которое вы, между прочим, обязаны оберегать…

– Как ты прикажешь мне оберегать то, чего не может быть в принципе? Жалкий жопник, импотент, у которого член на здоровую женщину и не поднимется никогда, который не сможет зачать и воспитать детей. Какая польза от тебя и тебе подобных для общества? Ты говоришь мне, что я испытываю к вашему «брату» ненависть? Не надейся, это будет сильным преувеличением! Да я всего лишь просто презираю вас, тварей…