— А теперь попробуй выжить ты, мамуля… Без меня. И без моих денег.

— Ты — ошибка, ничтожество. Кроме денег того ублюдка, твоего папаши, у тебя больше ничего нет! — Она плюнула в мою сторону, безумно выпучив глаза. — Нужно было довести дело до конца и избавиться от тебя.

Не знаю, что сделал бы дальше. Я осознавал, что подхожу к ней, что когти становятся все длиннее, что в голове уже подробная картинка того, как я раздираю ее чертово горло, из которого льются эти слова, но ничего не произошло.

Меня остановил аромат карамели. Такой яркий и насыщенный, что я едва не задохнулся. Подобной сладости я не ощущал еще никогда. Словно каждый кристалл сахара таял под осенним солнцем, пропахшим медом, листвой и моей собственной горечью.

Прикосновение, которое я узнал бы из миллионов, обожгло сквозь одежду. Ткань вплавилась в кожу. Я чувствовал, как каждая чертова нитка становится куском моего нерва.

Марина… Моя сладкая нежная Марина. Которую я столько раз обижал. Которую ненавидел и любил одновременно. Зачем она пришла? Зачем держала свою ладонь на моей спине? Она тоже хотела отказаться от меня? Тоже хотела вместо любви швырнуть мне плевок и уйти?

Ее голос потек ядом по каждой натянутой вене. Я даже не слушал, что она говорит. Ее голос, сам по себе, был моим лекарством, и моей отравой. Какие бы слова она ни произносила.

И все-таки я не мог отпустить ее. Не мог позволить ей уйти и оставить меня одного. Не мог позволить ей остаться рядом с той женщиной, которая меня родила и почему-то всегда ненавидела.

— Идем, Дагмар. Оставь ее в покое.

Она потянула меня за пиджак, и я почему-то поддался. Шагнул за ней следом, не понимая, почему иду. Ведь я должен был… должен был убить ту, которая сейчас смотрела на нас с безумием и ненавистью. Убить, чтобы больше ни одно ее слово не могло причинить мне боль.

— Дура! — Мать захохотала. — Думаешь, если стала его подстилкой, то все будет замечательно? Раздвинешь перед ним ноги и получишь все, что захочешь? Только вот им ничего не надо! Они — звери. И он, и его папаша. Сдох, как зверь. И этот сдохнет точно так же.

Я не смог сдержать рычание. Она говорила о Марине. Говорила с ней. Обидные ужасные вещи. Все, что происходило между нами, было только нашим. Никто не смел вмешиваться.

Я осознал, что творю, только когда до матери оставалось полшага. Вонь ее ужаса не могла перебить аромат карамели. Но почему? Почему даже сейчас этот запах сильнее?

Потому что Марина едва не повисла на мне, обвивая руками и защищая спиной от того, что говорила мать.

Ее глаза снова светились бирюзой, а шрам на щеке алел так, словно только начал заживать.