—  Дело в том, что у моей клиентки есть к вам еще одно дело. Значительная часть ее наследства была вложена в ваши предприятия три года назад. И теперь, мисс Хэмптон хотела бы вернуть эти деньги.

—  Естественно, - в голосе Людвига Стивенса плеснулось усталое раздражение. - В течение недели акции предприятий на сумму вложенных средств будут переписаны на имя мисс Хэмптон.

— Хотелось бы напомнить, что в момент вложения наследство выражалось в денежном эквиваленте...

— Хорошо, в течение трех лет она получит свой денежный эквивалент!

— Нет, мистер Стивенс. Нашу сторону не устраивает срок в три года. Моя клиентка хотела бы получить всю сумму разом.

На скулах отчима перекатились желваки, а я наконец-то испытала то самое предвкушение удовольствия и вершащейся справедливости, которое искала в себе в начале заседания.

— Деньги мисс Хэмптон вложены в производства. Я не имею возможность изъять из дела такую сумму разом, — его корежило от ненависти и унижения так же, как меня в свое время ломало от боли и несправедливости, но он все же попытался договориться.— Кроме того, если извлечь деньги сейчас, то ваша клиентка потеряет значительную часть прибыли от своих вложений!

— Мисс Хэмптон  готова смириться с уменьшением полученной прибыли, а детали ваших сложностей ее не интересуют. Она желает получить деньги, которыми вы распорядились, сейчас и если вы не вернете их добровольно —  мы выдвинем обвинение в мошенничестве.

Взгляд отчима, полный бешенства, впился в меня.

Я вежливо кивнула ему, пряча в углах губ торжествующую улыбку, и мы с Даниэлем наконец-то прошли мимо.

Глава 24 Даниэль

Глава 24

Даниэль

Напряжение отпустило только тогда, когда двери здания суда остались за нашими спинами. И то плечи расслаблять пришлось отдельным усилием воли. Умом я понимал, зачем Лали все это нужно и восхищался ее выдержкой, решимостью и стойкостью. Но на эмоциональном уровне все бесилось и рычало от невозможности просто взять и заслонить ее собой, оградить от всего этого.

От курицы-мамаши, от акулы-отчима и от пираний-адвокатов, яростно доказывающих суду, что ребенок, единоразово лишившийся семьи, любви и поддержки, сам во всем виноват…

Суд закончился. Вердикт был оглашен. Лали была свободна. Но при одном воспоминании о роже ее отчима руки против воли сжимались в кулаки.

На крыльце Лали замерла и впервые с начала заседания повернулась и посмотрела на меня. Сейчас она выглядела торжествующей — скорее растерянной, неверящей. Даже улыбка на губах была какой-то неуверенной.

— Я тут подумала… — начала она, но тут ее перебил негромкий оклик: