– Переоденься, – велел он. – Женщины наверху одеваются иначе, и штаны на девушке светлые не оценят.

Я недоумённо развернула то, что мне дали, и с ужасом спросила:

– Это что, платье?!

– А что, не похоже?

Его сшили из чего-то вроде органзы, и слои невесомой ткани шелестели тончайшим, слегка поблескивающим льдом. Пояс, рукава и низ юбки оторочили белым кружевом, и юбка эта была короткой. Нет, не совсем короткой, но явно не ниже колена.

В последний раз я примеряла платье перед тем, как отправиться в Гостиный Двор, на бал медалистов. В преддверии этого знаменательного события мама потащила меня по магазинам; и в примерочных, при взгляде на своё отражение в белом свете отвратительных ламп, безжалостно подчёркивавших все недостатки, при виде плоской сутулой фигуры и кривеньких ног-спичек, поганивших собой любой наряд, мне захотелось расплакаться.

В итоге проблему решили чёрные брюки и симпатичная рубашка из матового синего атласа, но с тех пор на платья мне даже смотреть было противно.

– Нет, – я решительно протянула одеяние колдуну. – Это не для такого чучела, как я.

Щелчок по носу не был болезненным, но заставил меня ойкнуть.

– Ты чего? – изумлённо выдохнула я, когда Лод опустил руку.

– Буду делать это всякий раз, как скажешь подобное, – мрачно ответил он.

– Что? Что я чучело? Ой!

– Именно, – подтвердил Лод, отвесив мне ещё один щелчок. – Ты просто сама не понимаешь, какая ты милая.

Потирая кончик носа, я медленно повторила:

– Милая?

– Да. И смешная иногда. И это делает тебя ещё милее.

На этом месте я осознала, что его словам удалось почти невозможное: ввести меня в ступор.

Если бы я когда-нибудь вздумала представить, что кто-то, кроме мамы, в здравом уме назовёт меня «милой» – моё воображение скончалось бы в конвульсиях от гомерического смеха.

– Иди, – Лод бесцеремонно развернул меня в сторону библиотеки, для надёжности подтолкнув в спину. – Ты пережила плен, ошейник, Артэйза, отравление и все наши вылазки на территорию светлых. Думаю, пару часов в платье тоже как-нибудь переживёшь.