Ева вздрогнула. Словно могла чувствовать боль, с какой его пальцы вонзились в кожу под голубой тафтой.

Она никогда не задумывалась, как Герберт должен интерпретировать то, что она сделала сегодня. Ее странное — для него — отношение к человеку, державшему ее в плену. Но даже если б задумалась, предположила бы какую угодно трактовку, кроме этой.

Свести все, что случилось, все, что она чувствовала, к такому… к такому…

…банальному, низкому, грязному…

— Подумай еще раз, — очень, очень тихо произнесла Ева, открывая глаза, — что ты сейчас сказал.

Она не знала, что Герберт увидел в ее лице. Пожалуй, не хотела знать.

Но тиски на ее плечах ослабли.

— Прости. Я не хочу ссориться. Тем более из-за него. — Некромант примиряюще погладил ее руку: большим пальцем, коротким, незаметным движением. — Я просто хочу, чтобы ты поняла — твое стремление видеть в людях лучшее не всегда применимо. Не всегда помогает. Перестань винить себя за то, что сделала не ты, с человеком, по которому не скорбит никто, кроме тебя.

…тем более из-за него…

Ева слышала, как тщательно он пытается смягчить голос. Как искренне хочет помочь. Понимала, как трудно все это дается ему, вынужденному наблюдать, как она играет в любовь рядом с другим, а сегодня еще и выразила другую, неподдельную любовь — не к нему. Понимала, что ей нужно успокоиться и объяснить, что это любовь не к личности, не к телу или душе, что музыка и ее создатель ни разу не тождественны. И, наверное, не пытаться доказать, что и создатель все же был не так плох: во всяком случае, не сейчас.

Жаль только, он выбрал последние слова, которые могли бы ее успокоить.

— Снежана предложила мне уехать с ними в Риджию. Они знают, как вернуть меня домой. Может, узнают даже, как воскресить.

Она пожалела о сказанном еще прежде, чем угасло последнее слово. Потому что это сказалось не только затем, что Герберт должен был это знать — затем, что ей хотелось причинить ему такую же боль, как только что он причинил ей.

Она ожидала изумления. Гнева. Вопросов. Но он лишь побледнел так, что из них двоих куда больше стал походить на мертвеца.

— Так ты все-таки хочешь вернуться.

Слова тоже прозвучали мертво. Безжизненно, глухо, как из-под крышки гроба.

Отозвавшись безжалостным напоминанием о том, насколько они правдивы.

— Она… Герберт, она показала мне родителей. Сестру. Им плохо без меня. — Наплевав на возможных наблюдателей, Ева сжала его пальцы своими: желая уже не ранить, а донести то, о чем рано или поздно им все равно пришлось бы говорить. — Я никогда не говорила, что останусь здесь.