Элизбар настороженно оглянулся.

-- Даже мы, Одаренные, можем слышать его. Острон, не значит ли это, что другие в еще большей опасности?

Тишина. Смуглое лицо Острона потемнело, и свет костра заливал его щеки темно-багровым.

-- Возможно, -- глухо сказал он. -- Но ведь все мы знали, на что идем.

Взгляд Элизбара отыскал Сафир, спавшую неподалеку от костра головой на снятом с лошади седле. Если с этой женщиной что-нибудь случится...

Он совсем не был уверен, что Острон справится с этим.

***

Сухой холодный ветер поднялся рано утром и с рассветом стал теплеть, пока совсем не раскалился, и лошади то и дело недовольно фыркали, когда опять ветром поднимало песок и швыряло в глаза путникам. Хамада тянулась на протяжении нескольких сотен фарсангов, и за все это время им не встретилось ни единого безумца; Сунгай становился все беспокойней и беспокойней, мрачно хмурился по вечерам, то и дело отправлял Хамсин на разведку, потом к нему стали иногда прилетать и другие птицы, то ли спасенные им от воли темного бога, то ли уцелевшие в захваченном врагом южном Саиде.

То утро ничем не отличалось от трех предыдущих, восходящее солнце окрасило выщербленные камни во все оттенки красного, и конские копыта звонко цокали по хамаде, когда отряд снова тронулся в путь. У Острона под глазами залегли глубокие тени: этой ночью он очень дурно спал, ворочался во сне и поднялся задолго до рассвета. Элизбар, косившийся на него, был уверен: темный бог говорил с нари, но о чем, он не знал. Хмурым был и Сунгай, но Сунгай всегда в последнее время хмурился, и не поймешь, то ли опять ему снится пугающий козодой с бездонными черными глазами, то ли просто джейфар нервничает из-за предстоящих опасностей. Северные стражи были с вечера будто встревожены чем-то, все переговаривались друг с другом, но никто Одаренным ничего не сказал, и Острон решил, что это их дело, не стал их спрашивать. Алия наутро оседлала своего жеребца, как обычно, и ее длинное лицо было похоже на лицо каменной статуи, -- пока она не закрыла его маудом, оставив одни глаза. Леарза ехал рядом с Бел-Хаддатом и вполголоса переговаривался с ним о чем-то, скорее всего, о клинках: ведь Ворон по-прежнему обучал молодого китаба фехтовать. У самого Бел-Хаддата, между прочим, на поясе теперь помимо привычной уже кваддары висел и ятаган, и Острон лично убедился, что верхом на лошади тот предпочитает использовать кривой меч, которым так удобно рубить из седла.

Первым это заметил Абу Кабил, с самого утра ехидным взглядом (будто отыскивая жертву для шутки) обводивший своих спутников, пришпорил своего коня и поравнялся с Алией; та не посмотрела на него, надменно сощурила глаза.