— Ш-ш-ш, пустяки, приехал же. Молитва моя услышана. Знаешь, Мирддин, я все время молился, чтобы свидеться с тобою, покуда жив. И вот, Бог милостив, ты здесь.

— Ты в добром здравии, Давид. Я и не чаял...

— Увидеть меня живым? А я живехонек — к огорчению младших монахов. Они меня боятся, как огня. — Он весело подмигнул. — Они считают, Господь держит меня на земле, чтобы их мучить. Наверное, так и есть.

— Латынь — мучение? Да не может быть!

Он невинно кивнул.

— Язык ученых, родной язык — мучение. Но ты же знаешь, что такое школяры. Они непрестанно сетуют. Говорят: "Лучше разбить сердце любовью, чем голову — латынью". А я на это: "Наполните го­ловы латынью, и пусть Господь наполнит любовью ваши сердца — тогда и то и другое останется в целости".

— Раньше было иначе?

— Да нет, наверное, — вздохнул он. — По крайней мере, с тобой я горя не знал.

— Покоя тоже, — рассмеялся я.

Давид хохотнул.

— Верно! Как вспомню, сколько часов я с тобой просиживал! — Он замолчал, вспоминая и кивая своим мыслям. В следующий миг он тряхнул головой, словно сбрасывая дремоту. — Да, мы оба были тогда юны, а, Мирддин? — Он по-отечески коснулся руками моих щек. — А ведь ты, чудо мое златоокое, по-прежнему молод. Глянь на себя: лицо, стать — все как у юноши. Ни седого волоска. Ты цвет своего народа, Мирддин. Благодари Бога за долгую жизнь. На тебе Его благодать.

— Что толку в благодати, которую нельзя разделить с близкими, — всерьез отвечал я. — Я бы с радостью поделился с тобой молодое- тью. Ты заслуживаешь ее куда больше меня.

— Разве и я не наделен сверх меры? Я вполне доволен своими года­ми, Мирддин. Мне хорошо. Не жалей меня и не принижай свой дар. Господь Бог создал тебя таким ради какой-то цели. Будь благодарен, что слеплен из столь прочного материала.

— Попытаюсь.

— Давай. — Он повернулся и указал на кресло. — А теперь садись, и расскажи все, что было с нашей последней встречи.

Я рассмеялся.

— На это уйдет столько же лет, сколько ушло с тех пор!

— Тогда начинай скорее.

Я начал и рассказал ему о гибели Ганиеды и о том, что было по­том: о пустоте в моей жизни, выброшенных годах, горе и стенаниях. Квадрат медвяного света медленно полз к противоположной стене, а я все говорил. Я рассказал про Вортигерна — большую часть этого он уже знал — и про Аврелия, нового Верховного короля, и Утера, его брата, предводителя воинов.