Мое внимание вновь вернулось в мою голову, в адское пекло боли и тошноты, норовящей выкрутить пустые кишки наизнанку. Я схватилась за живот, чувствуя себя затравленным зверем. Зэлдар быстро шагнул навстречу, мягко отстранил мою руку с мечом и тот улетел вниз, а сама я оказалась на его руках, крепко прижатая к твердой груди.

— Альтарея… Немного… Надо потерпеть… — говорил ли он в самом деле или это была моя фантазия — не важно.

Ускользающее сознание запуталось в долетающих резких звуках сражений, пятнах ярких точечных ламп, проносящихся над головой и отражающихся в блестящей обивке коридоров, моих порывистых вздохах, норовящих поглотить как можно больше кислорода и скорых решительных шагах мужчины, уносящего меня прочь… Мои кости и мышцы принудительно расступались под натиском ребенка, казалось, они готовы были порваться… Все это ярким и слишком навязчивым калейдоскопом крутилось в моей голове, я беспомощно пыталась спрятать лицо в черных защитных одеяниях дальтерийца, цепляясь за него влажными руками, судорожно сжимая пальцами его плечи, словно бы этот тесный контакт мог хоть на милитандер унять боль и озноб, пожирающие меня.

Он и помогал… Лишь мое сознание, устав от непрерывной борьбы, убегало, оставляя на моем месте не личность, кем себя мнила Альтарея, а беспомощное подвывающее животное. Жалкое. Я нисколько не желала, чтобы Зэлдар лицезрел меня в этом виде: неопрятном, безумном и начисто лишенном силы воли. Я бы многое отдала, чтобы укрыться от его глаз. И все же он оказался единственным наблюдателем моего полного забвения.

Однажды моя собака Монита была настолько неосторожна во время игры с соседским псом, что угодила лапой под садовый инвентарь — устаревшую модель робота по уходу за дворовыми растениями. Острые шипы зацепились за живую плоть, в то время как механическая головка для утрамбовки земли проехала по предплечью животного, дробя кости. Папа на следующий день избавился от робота. Он боялся, что на месте Мониты могу оказаться я. Я же весь день просидела с несчастной собакой, которая после первых ошеломленных визгов, могла лишь часами скулить и подвывать. Я никогда не забуду слезы, застывшие в ее глазах и бесконечную мольбу о помощи. Монита была не собой — она превратилась в комок боли и в нечто человеческое одновременно. Мне не хотелось от нее отходить. Я легко гладила ее мягкую шерсть, словно прикосновение моей ладони было способно забрать часть того, что ей пришлось пережить. Собака скоро поправилась, но этот урок, преподнесенный мне в пять лет, вложил свою долю кирпичей в мое понимание законов мира.