Со стороны мавзолея донесся отчаянный пронзительный крик – даже не крик, а безнадежный стон протеста. У Малкольма чуть сердце не остановилось… А потом стал слышен только детский плач и стук капель, и тихий всхлип Асты, которая превратилась в щенка и прижалась к его боку.

«Я для этого недостаточно взрослый!» – подумал Малкольм почти вслух.

Он подоткнул малышке одеяльце и осторожно уложил ее среди подушек. Чувство вины, ярость и страх безуспешно сражались друг с другом в его душе. Никогда в жизни ему не хотелось спать меньше, чем сейчас, подумал он. Никогда в жизни ему снова не захочется спать. Это самая худшая ночь за всю его жизнь.

В голове у Малкольма гремел гром. Наверняка еще немного, и череп попросту лопнет…

– Аста, – выдохнул он, – мне нужно к Элис… но Лира… я не могу ее оставить…

– Иди! – ответила она. – Да, иди! Я побуду здесь… я ее не покину…

– Это будет очень больно.

– Мы должны… я буду ее охранять… с места не двинусь, обещаю…

Горячие слезы текли у него по щекам. Он поцеловал крошку-Лиру, потом еще раз и еще, и прижал щенка-Асту к сердцу, к лицу, к губам, потом положил ее на подушку рядом с ребенком, где она тут же превратилась в детеныша леопарда – такого красивого, что он чуть не всхлипнул от любви.

А потом он встал – легко и осторожно, чтобы каноэ не закачалось и не двинулось ни на дюйм, – взял весло и выбрался наружу.

Глубинная боль отделения тут же сжала его тисками. Позади из лодки раздался приглушенный стон. Это было все равно что пытаться влезть по крутому склону холма, когда легкие у тебя разрываются, требуя воздуха, а сердце колотится о ребра, – только гораздо хуже, потому что внутри самой боли, углубляя, окрашивая, отравляя ее, жило ужасное чувство вины за то, что он сейчас мучает свою любимую Асту. Она дрожала с головы до ног от любви и муки, она была такая храбрая – ее взгляд провожал его с такой преданностью, а он медленно, неотвратимо уходил прочь, все дальше и дальше, как будто собираясь покинуть ее навсегда. Но он должен… Малкольм заставил себя идти вперед, сквозь эту боль, которая сейчас безжалостно терзала котенка-леопарда в лодке. Заставил, и побрел в темноту, вверх по мокрому склону, туда, где белел мавзолей. Иначе было нельзя – потому что там кто-то делал с Элис что-то ужасное, и она неистово кричала, отбиваясь.

Гиена-деймон – уже без обеих передних лап – полустояла-полулежала на траве, зажав терьера-Бена в своей мерзкой пасти. Бен извивался, лягался, кусался и выл, а чудовищные зубы смыкались, медленно и сладострастно, на его крошечном тельце.