…Ворон встряхивался, корил себя за недостойные мысли, знай прибавлял шагу…

К сумеркам Ветер облюбовал большой старый выворотень, превращённый бурями в косматое подобие напогребницы. Вдвоём походники живо прорубили в белой стене уютную нору. Загородились саночками, на всякий случай положили самострелы поближе… и наконец-то доели божественное Шерёшкино печенье, сбережённое ещё с поминок по Мотуши.

Ворон унёс лакомый кусочек под большую ель, с поклоном утвердил в рассучье. Вернулся.

– Учитель… Дозволишь спросить?

Ветер смотрел на него с непростой смесью терпеливого отчаяния и насмешки.

– Неужто наконец удумал спросить, куда путь лежит?

Нахальный дикомыт глазом не моргнул.

– Да я сам вроде догадался уже. Держим всё к западу, завтра должны на старый большак вывернуть… В Шегардай идём, верно?

Ветер помедлил, задумался, подтвердил:

– Верно.

Опёнок подался вперёд:

– Учитель, почему тебе там угрозно? Скажи слово, как тебе послужить?..

Ветер подбросил на ладони последние крошки печенья, но есть не стал. Дунул, развеял, словно приглашая к трапезе кого-то незримого… Поднял на ученика взгляд, неожиданно блеснувший страданием… Спросил вдруг:

– Гудьбой потешишь меня?

Ворон растерялся, сразу охрип, кашлянул, рука нерешительно поползла в пазуху.

– Что же я тебе сыграю, учитель?

– А что моей матери сыграл бы, достань у меня ума ещё тогда тебя попросить.

Ворон замер, пальцы стиснули наполовину извлечённый кармашек. Кто теперь разберёт, отчего ни он, ни учитель не догадались хоть так приголубить больную душу расслабленной? Уж если сын принимал заведомый грех, на гуслях ей играл, взывал к врачующей силе запретных струн…

«Как же я, дурак самотный, не выведал, что за песни звучали над люлькой маленького Агрыма… Может, позволила бы Владычица матери напоследок сына узнать…»