– Раздевайся.

Голос, низкий, глухой, падал комьями могильной земли. Карман смотрел, не понимая.

– Раздевайся! – закричали ему. – Рубаху сымай!

Он всё не понимал. Темрюй поднял его, вытряхнул из тельницы. Полуголый вор ёжился, растерянно озирался, держал руками штаны, зачем-то усаживался на кобылу. Палач взял его за плечи, повернул, уложил, бессильного, вниз лицом. Заставил нагнуть голову в прорезь, обхватить доску, отчего на спине натянулась кожа. Привязал ремнями руки и ноги.

– Ну, держись.

Было тихо. Карман мелко дрожал, мышцы подёргивались.

Темрюй долго отступал прочь, волоча опущенный кнут. Жёсткий хвост шуршал по настилу: как есть пополам перерубит! Карман ждал удара, судорожно зажмурившись, из-под век текли слёзы. Палач прянул вперёд. Выучка позволила Ворону увидеть его движение, почти по-воински отточенное, скупое и совершенное.

Площадь выдохнула одной грудью. Карман глухо охнул, замолчал, вместо него тонким голосом вскрикнул Заплатка. На белой спине вора, от правого плеча к левому боку, вздулась горячая полоса.

Темрюй сделал ещё движение. Кнут мягко побежал волной, выложил хвост ему на ладонь. Палач осмотрел его, отпустил. Стал отходить, забирая в сторонку, чтобы хлестнуть накрест.

– Поделом Карману, – слышались голоса. – Скольких обидел!

– Богатеев от бедных не отличал, на сиротский грош зарился.

– Ловили его, рёбра считали, а толку?

– Из наших рук уходил, от Правды не увернётся.

– Другим крадунам будет наветка. Попомнят, когда к чужой мошне руку потянут.

– И то добро, что стойно терпит, святого дня не бесчестит.

– Вдругорядь украдёт – с прибавкой получит.

– Отик, за что…

Темрюй ударил. Карман страшно дёрнулся, заскулил и затих. Палач подобрал кнут, осмотрел, смахнул горстью кровь. Начал медленно отходить.

– А верно, желанные, что старец просил вполплети драть, да не послушали его?

– Старец, он святой, ступит – снега не примнёт, мы же земной заботой живём.