– Со Светелком худо…

– С чего взяла? – нахмурилась Корениха.

– Не ведаю… Душа пополам…

На лице бабки резче обозначились морщины.

– Погоди реветь. Он же, уходя, за стол подержался?

– Правой рукой… и печь в тот день не топили…

Ерга Корениха подсела к ней, обняла:

– И не зашивали мы с тобой ничего. Утрись, глупая! Всё на добрую дорогу, всё к возвращению.

– Ещё пол три дня не мели, – вроде начала успокаиваться Равдуша, но сердцу просто так молчать не велишь. – Матушка! Он последней ночью гусли строгал! Это же не к добру?.. Не к добру?..

Корениха не выдала, что у самой всё дрожало внутри. Голос прозвучал ровно, сурово:

– Зато хотел Золотые взять, да в спешке покинул. Значит, вернётся.

– Так он ведь… – всхлипывала Равдуша. – Светелко их нарочно! В обиде!.. Это я, бессмысленная, сыночка оговорила…

– Сказано, забыл, – твёрдо повторила Корениха. – Вернётся, в руки возьмёт. Почто Жогушке гудить воспрещаешь?

– Ну… не ладно оно…

– Тебе ладно будет, если без игреца рассохнутся? С тоски пропадут? – Задумалась, добавила почти ласково: – А сама ты, дитятко, пой, благословляю.

Равдуша вскинула глаза, больные, опухшие:

– Отпела уж я своё… Пусть Жогушка теперь…

– Пой, велю! – вновь посуровела Корениха. – Мозолика небось от самого мостка назад привела. И Светелка приведёшь. Твоё слово материнское, самовластное!

Не должно в избу печаль допускать. В доме радость жить должна, любовь да веселье. Тогда и Смерть, заглянув, поймёт, что дверью ошиблась.