Сука выскочила из-за него. Встала близко, боком, заслоняя от рыжего. Прорычала всей стае тёмные пёсьи слова, возглашая внятный запрет. Повернулась к Ознобише… Она ли выводила стаю к добыче? Что такого унюхала, что даже голод не вынудил преступить?.. Умильно прижатые уши, виляющий хвост, в глазах – память, тоска. Чёрный нос жадно обшарил исцарапанный кожух, влез в правый рукав, где свила гнездо боль. Ознобиша хватал ртом воздух и снег, никак не мог отдышаться. Наконец осмелел, тронул рукавицей серую гриву… Сучилища вздохнула, привалилась литым плечом, едва не опрокинув его.

«Где ж твой любимый хозяин? Замёрз в бурю, свернул шею на крутизне? Угодил разбойникам под кистень?..»

Собака может очень многое рассказать, но не всё. Устав гадать, Ознобиша бездумно вверился стае. Шёл, куда вели псы, вновь привычно выстроившиеся упряжкой. Спал в снежной норе, притулившись среди мохнатых клубков. Сил, правда, оставалось всё меньше. Листы разысканий, перечитанные семьдесят семь раз, лежали повитые узорочным пояском. Царевна признает дело своих рук, когда кто-нибудь найдёт свиток и, убоявшись пустить на растопку, передаст в Выскирег…

О том, что мысленные листы существовали лишь для него, Ознобиша вспоминал через раз.

На третье утро пегий кобель, помощник водильщицы, приволок утку. Что голодной стае маленькая костлявая утка? Всё же Ознобише досталась лапка: цевка да грязно-жёлтые перепонки. Он сгрыз, что зубам поддалось, едва не рыча. Спрятал косточку на потом…

И запоздало сообразил: а ведь рядом деревня. Огородные пруды, рыбные, птичьи.

– Ты куда ходил, пегий? Где утку поймал?

Кобель не понял его. Ознобиша решился было распутать след удачливого охотника, но отпечатки лап скоро спрятались в сыпучем снегу. Безлесные угорья, одинаковые во все стороны, уходили прямо в серые небеса. Дымом ниоткуда не пахло. Ознобиша заплакал бы, но не было слёз.

На очередной лобок он еле взобрался, опираясь то на каёк, то на сильный пёсий загривок. Встав на юру́, обратился лицом к югу и некоторое время равнодушно смотрел, как в полутора верстах кивает, завивается клубами рваная маковка зеленца.

Ледяные валы, с наветренной стороны едва видимые из снега… Распахнутые ворота…

«Я умираю, – наконец сообразил Ознобиша. – Матерь Милосердная последнее утешение посылает. Увидеть даёт, чего наяву не достиг…»

Из ворот выбирался не то чтобы поезд, скорее ратный отряд. Десятка три лыжников под золотой блёсткой царского знамени. Несколько оботуров, вьючных и верховых…

Кажется, пора было садиться в снег, зажмуриваться и ждать, чтобы накатило усыпляющее тепло.