– Ах, дитя…

Ознобиша заметил наставительно воздетый палец. Плохи дела. Тяга к назиданиям нападала на старца вечно некстати.

– Дитя, – повторил Ваан. – Твои дела, за коими я с самого начала наблюдаю внимательно и благосклонно, начинают внушать мне опасения. Ты высокомерно пренебрёг избранными трудами, способными преподать Эрелису величие предков, предпочтя забавляться каракулями ничтожных… да ещё прячешь отысканное под замком, хотя достоинство сей книжницы именно в том, что мы её спасали для всех!

Ознобиша почтительно внимал. «На исаде… глядя… ради…»

В памяти звенели плясовые Левобережья.

– Бойся, дитя, уподобиться несчастному Анахору, что подавал большие надежды, но стал для нас превеликим разочарованием, – продолжал старый мудрец. – Не так важен путь, который ты проторишь для себя. Гораздо важнее, как ты умножишь честь своего государя… а мыслимо ли её хотя бы сберечь, избрав в пособники грязного мезоньку, ничему не обученного и наверняка нечистого на руку? Это притом что тебе была предложена помощь моего внука, отрока примечательно благонадёжного… Многое можно поведать о райцах прежних времён, опалённых, изгнанных, даже казнённых. Не повтори их судьбы!

Речи Ваана бились в незримую стену. За плечом стоял Сквара, приплясывал, ощеулил: «Врагов и дру́жье… сокровенным оружьем…»

– Я вижу, сегодня взывать к твоему долгу ещё бесполезней всегдашнего, – вздохнул наконец Ваан. – Ты вбежал с улицы, где молодые ищут лишь развлечений. По счастью, старость вознаграждена даром терпения. Я буду молиться, чтобы твоя беззаботность, дитя, не отлилась слишком горьким поздним умом.

И побрёл прочь шаркая, сокрушённый.

«Может, Ваан меня в наглядыши прочил? В преемники? А я, бестолковый… Людей дурачат… с напужки плачут… тайком судачат…»

Что могла пыльная наука Ваана ответить соловьиным коленцам кугиклов, небесным звонам золотых гуслей!.. Не так далёк был покойчик, где ждала коробейка с потайкой, но юный райца шёл и не шёл. Останавливался на каждом шагу. Бормотал, улыбался в потёмках. «Горо́дят не́быль… гора до неба», – подсказывал Сквара. Чувство было как на последней сажени гонки кругом лесного притона. Благое опустошение, венец усилию, награда неподъёмным трудам!

Ознобиша совсем перестал касаться земли. Песня вправду рождалась. Первая в жизни. Может, единственная. Он не раздумывал, ладно ли выйдет. Подавно – какую судьбу уготовить обретённому слову.

Наверно, потому всё получалось.

Песня охорашивалась перед внутренним взором, ещё зыбкая, шаткая. Готовая развеяться, если немедля не положить на письмо.