– Государыня…

У них ещё ничего не было готово. Ознобиша только застелил узорным покрывалом скамью. Видавший виды сундук попущеника, столь уместный в Чёрной Пятери на избитых столах, был чужероден среди изысканного убранства. Галуха открыл его, но гудебные снасти разложить не успел. Сарафан Коршаковны, неизменно чёрный, расшитый на сей раз цветами шиповника, прошуршал подолом мимо уткнувшихся лбов.

– Для чего ты перевесил ковры? – спросила царевна. – Я своей передней не узнаю́. Даже голос по-другому звучит.

– От моей госпожи не ускользнёт ни единая мелочь, – приподнял голову Галуха. – С позволения твоего царского преподобства, это ради верного биения звуков. Я убрал излишнее эхо…

Змеда с радостью согласилась быть хозяйкой выхода, всех принимать, привечать, потчевать. Её покои исходно были водоскопом, обширным и гулким. Изобретательность царевны наполнила каменный мешок теплом и уютом. Там, где когда-то собиралась дождевая вода, разгоняли сумрак светильники, переливались многоцветной шёрсткой ковры.

– Ради звучания ты пожертвовал красотой, но, может быть, гости простят меня, если ты должным образом их возрадуешь… – Коршаковна любознательно заглянула в сундук. – О! Я вижу среди утончённых снастей любимые простолюдьем. А это что там внизу? Никак гусли? Добрый Галуха, ты не забыл, какого гостя я принимаю сегодня?

Галуха ответил со всем почтением:

– Пусть государыня будет надёжна. Этот слуга сопроводит беседу знатных негромкими, всеми любимыми песнями, пришедшими из давних времён. Благочестный жрец не услышит гуслей, отрицаемых его верой, и даже их не увидит.

Змеда улыбнулась неожиданно лукаво:

– Достань-ка мне их, пока гости медлят.

Пухлые пальцы отважно побежали по струнам. Коршаковна играла верно и с удовольствием.

– Моя госпожа немало трудилась, овладевая приёмами…

– Батюшка приказывал заниматься, чтобы не оплошать перед дядей Аодхом. Потом однажды велел истребить в Еланном Ржавце все гусли. С тех пор я не брала их на колено. Будь я моложе…

– Не в обиду моей государыне, – помолчав, заметил Галуха, – мудрые говорят: впереди вечность.

Когда Коршаковна удалилась повелевать блюдницами, Галуха закрыл руками лицо:

– Владычица по грехам ум отняла! Почему я в эту дверь сразу не постучался? Не смекнул, что Гайдияр мне в чужом пиру похмелье устроит?

Какой такой пир, Ознобиша не понял, но пепел давних страстей явно ещё клубился. «Ветер говорил, слабый жалеет о несделанном, сильный – о сделанном. Глупо то и другое: обрати ум на будущие дела, чтобы не пришлось снова жалеть. Хочешь от Гайдияра уйти? Думай, попущеник, как Эрелису полюбиться…»