На самом деле я не собирался ничего говорить Неттл, пока сам не решил, как лучше справиться с этим. Я обдумывал, как спросить Би о том, почему она скрывала свои способности, когда она внезапно встала. Она посмотрела на меня: огромные голубые глаза, маленькое красное платьице, скрывающая обутые в тапочки ножки. Мой ребенок. Моя маленькая девочка с сонными наивными глазками. Мое сердце наполнилось любовью к ней. Все, что осталось от Молли, сосуд, в котором хранится вся ее нежность. Она была странным ребенком, но не ошибкой. А Молли всегда строго судила людей. Я вдруг понял, что, если она сочла нужным доверить свое сердце Би, то мне не стоит бояться сделать то же самое. Я улыбнулся ей.

Ее глаза расширились от удивления. Затем ее взгляд скользнул в сторону, но на лице расцвела ответная улыбка.

— Теперь я хочу спать, — тихо сказала она. — Пойду в постель.

Она посмотрела в сторону темной двери, куда не доставал свет огня и лампы. Расправила маленькие плечи, решая встретиться лицом к лицу с темнотой.

Я взял со стола лампу.

— Я провожу тебя, — сказал я ей.

Мне вдруг показалось очень странным, что все девять лет только Молли укладывала ее в постель. Молли приносила ее, когда я занимался с книгами или свитками, я желал ей спокойной ночи, и они быстро уходили. Часто Молли тоже ложилась спать в одиночестве, зная, что присоединюсь к ней, как только заточу все мысли в бумажной клетке. Почему, подумал я вдруг, я не проводил все эти часы с ней? Почему я не ходил с ними слушать перед сном сказки или песенки? Не обнимал Молли, пока она не уснет в моих руках?

Горе душило меня, и я не мог говорить. Молча я последовал за дочерью, которая шла по залам дома ее предков. Мы прошли мимо портретов ее бабушки и дедушки, мимо гобеленов и оружия. Шелест маленьких тапочек привел нас на второй этаж. В коридорах царил холод, она обняла себя и дрожала, лишенная тепла матери.

Чтобы достать до дверной ручки, ей пришлось подняться на цыпочки. Мы вошли в комнату, освещенную только угасающим очагом. Слуги еще с вечера приготовили спальню. Свечи, зажженные ими, давно оплыли и погасли.

Я поставил лампу на стол у кровати с балдахином и занялся очагом. Она стояла и молча смотрела на меня. Когда дрова разгорелись, я повернулся к ней. Она серьезно кивнула, благодаря, и с помощью маленького стульчика забралась на высокую кровать. Наконец-то она переросла ту маленькую, которую мы делали специально для нее. Но эта была гораздо больше, чем ей требовалась. Она стянула тапочки и уронила их на пол. Я видел, как она дрожит, заползая под холодные белые простыни. Как щенок, который пытается согреться в огромной собачьей конуре. Я подошел к ее постели и подоткнул вокруг нее одеяло.